Пенуэль

Утро. Сувенирщица достает помаду и медленно красит губы цветом пожарной машины. “Бабайчики, бабайчики есть”, говорит она и смотрит на меня.

Чуть дальше, за стеклом, закружились куры-гриль.

“Бабайчики, бабайчики!”

Она возникает неожиданно, с детской каталкой. В каталке трясется круглый ребенок и дергает пуговицу на куртке

“Привет, – говорит Гуля и плюхается в грязноватое песенное кресло. -

Вот, пришла попеть. Почем берешь за песню?”

“Откуда у тебя ребенок?” – я гляжу на каталку.

“Ребенок? Какой? А, этот… Да, ребенок. Нравится? Племянник. Мы гуляем. Рустам, скажи здрасте”.

Рустам вертит пуговицу.

“Я звонил тебе”, – говорю я.

“Слушай, я пришла петь… Поставь что-нибудь”.

“Что?”

“Не знаю. Выбери сам”.

“Ты это серьезно?”

“Что?”

“Ну вот это всё”

“Да. И скажи, сколько будет стоить”.

“Бесплатно”.

“Почему?”

“Сама знаешь”.

“За то, что была честной давалкой, да?”

“Гуля!”

Соседние лавки оживленно подслушивают. Продавщица бабайчиков выползает из своей норки и, маневрируя животом, проходит мимо как бы по делам.

Я называю сумму. Гуля достает кошелек, утыканный пионерскими звездами.

“Я пошутил. Я не возьму у тебя”.

Отсчитав, Гуля кладет купюры на колонку.

“Сейчас улетят”, – говорю я.

“Твои проблемы… Ну что, выбрал?”

“Что?”

“Песню. Песню выбрал?”

“Да пошла ты!”

Сувенирщица следует в обратном направлении, поглядывая на Гулю и бормоча: “У меня, кажется, схватки… Схватки…”.

Наконец, песня выбрана.

Гуля поет, как все: вцепившись в микрофон, фальшивя и путая слова.

Деньги, которые она положила на колонку, действительно сдуло ветром.

Их подобрал какой-то подросток и протянул мне, ожидая, что я от них откажусь.

Мы шли мимо выставленных на продажу картин. На картинах все, как всегда. Мечети с аистами и горные пейзажи, срисованные с фотообоев.

Остановились.

“Мне нужно срочно восстановить девственность, – тихо говорит Гуля. -

Я выхожу замуж, а там семья… В общем, придумай, как снова сделать меня девушкой”.

Мальчик в каталке протягивал мне оторванную пуговицу.

Я беру ее, кладу в карман и говорю “спасибо”.

Когда я вернулся на свой музыкальный пост, там уже курил Алиш.

“Где гуляешь? Клиента теряем”.

Он был совершенно прав; от этого еще больше хотелось его послать.

Мы поздоровались.

Ладони у Алиша скользкие, будто только что чистил рыбу.

“Алиш, а когда ты будешь жениться, тебе нужна будет только девственница?” – спросил я.

“В смысле – целка?”

“Ага”.

Алиш задумался. Слышно, как трутся друг об друга его извилины.

“С одной стороны…” – начал Алиш.

“Понятно, – перебил я. – Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых”.

Это была единственная цитата из Маркса, которую я знал.

Алиш посмотрел на меня и прогнал домой.

Кажется, я был уволен.

Надо было думать, где раздобыть деньги на возвращение невинности.

Почему-то захотелось купить бабайчика; у меня до сих пор нет ни одного. Но лавочка закрыта, на записке: “Ушла рожать”.

Вечером я сидел на кухне и слушал, как из крана капает вода. Вода капала так, как будто у нее тоже были какие-то проблемы. Хотя какие проблемы у воды? Теки себе, и все. Поддерживай жизнь на Земле.

Родители, как всегда, были в спальне.

За время моего отсутствия в квартире завелись два эротических журнала с мятыми страницами.

Пару дней назад я столкнулся в коридоре с голым отцом. В руках у него был один из этих журналов. Он неторопливо им прикрылся. “Я вам не мешаю?” – спросил я, глядя на журнал. На обложке поблескивала девушка с безобразно красивой грудью.

Отец посмотрел на меня. Так смотрят на ребенка, ляпнувшего что-нибудь взрослое.

“Ты понимаешь, старик, – сказал он, – мы терпели всю жизнь, всю жизнь себе отказывали…” И улыбнулся этой своей улыбкой.

Вообще-то, отец должен быть для меня образцом. Пятьдесят два года, выглядит сорокалетним. У него мало морщин и еще уйма волос на голове. По утрам он делает зарядку и бодро вскрикивает под контрастным душем. Иногда я спотыкаюсь и ломаю пальцы о его гантели.

По воскресеньям он долго стоит перед зеркалом и делает приседания. Я вижу, как сокращаются его мышцы. Отец замечает мое отражение в зеркале и посылает улыбку.

По-моему, он улыбается сам себе. Своему телу и тому, что он приседает восемьдесят два раза.

А денег на невинность я попрошу именно у него. Поймаю, когда он будет идти, прикрываясь девушкой, и попрошу.

Отец сидит напротив меня и извиняется.

Он только что сделал зарядку и умылся. Запах одеколона присутствует как бы третьим в нашем разговоре.

“Старик, разве ты не знаешь? Я без работы. Все мы сейчас у матери на шее”.

Он курит дорогие сигареты и разглядывает меня.

“Тебе жениться пора”, – говорит он наконец.

“Так ты мне не можешь одолжить?” – еще раз спрашиваю я.

Отец мотает головой: “Ты разве не видишь, какие тяжелые времена?”

Я не вижу, какие тяжелые времена. Я вообще ничего не вижу. Я только чувствую запах одеколона. Только вижу, как сигаретный дым растворяется в комнате, делая ее еще более серой.

“Всю жизнь горбатиться, – продолжает отец, – всю жизнь себе отказывать, чтобы к старости получить – что?”

И неожиданно добавляет: “А помнишь, как мы под столом целый год жили?”

Мы действительно жили целый год под столом, я и отец. Я уже не помню почему.

Жили мы в одной комнате, человек пять. Полкомнаты занимал старый стол, который кто-то постоянно требовал выбросить, а кто-то повторял: “Только через мой труп”. Вначале, поженившись, под столом стали жить отец с мамой. Кажется, из протеста. Молодых из-под стола выкурили и сказали жить нормально. Но нормально жить в комнате, где еще четыре человека и каждый с неповторимым характером, было невозможно. И родители стали жить в общежитии, где с потолка по ночам падали тараканы. Не в силах бороться с тараканами и вечной музыкой за стеной, они зачали брата. На какое-то время это помогло.

Тараканы перестали падать; музыка – проникать через картонную стенку. В один тоскливый весенний вечер, дожидаясь отца, мама даже стучала в стенку и просила, чтобы сделали громче. Потом родился брат, были еще какие-то комнаты, и вторая беременность, мной. Но дважды фокус не удался. Жизнь не улучшилась. Я все время болел и царапал брата. Родители смотрели на наши бои с детским страхом.

Только отец иногда вспоминал про воображаемый ремень. Потом они вдвоем запирались от нас в туалете и постоянно спускали воду.

Наконец, волной неустроенности родителей снова зашвырнуло в маленькую комнату со столом. Там жило уже не четыре, а три человека: кто-то предусмотрительно умер до нашего вселения. Нас кисло поцеловали, маму с братом определили на койку покойного, а мне с отцом постелили под столом. Почему нас разложили именно так, не помню.

Помню громадные ножки стола. Помню, как утром отец выползал на работу, и я натягивал на себя его одеяло. Оно пахло моим мужским будущим. Моим личным мужским будущим. “Этот стол надо выбросить”, – слышал я сквозь одеяло чей-то просыпающийся голос. “Только через мой труп”, – отвечал другой голос, зевая. “И через мой труп тоже!” – кричал я из-под стола, потому что жизнь под столом была интересной и полной приключений. Что такое “труп” я, правда, еще не знал. Думал, что это что-то вроде алкаша, который лежал возле дома, с лицом, напоминавшим мамин свекольный салат.

Особенно я любил вечер, когда комната садилась ужинать. Под столом появлялись ноги, и эти ноги жили своей уютной вечерней жизнью. У каждой пары ног был свой характер, свое отношение ко мне. Мамины ноги, например, меня не любили и дергались, когда я их гладил и щипал. В этом они полностью отличались от верхней мамы, ее ласковых рук и лица. А вот ноги бабушки (которая была нам тетей, но хотела зваться бабушкой) относились ко мне дружелюбно и даже радовались щипкам. “Массажистик мой, – слышал я сверху ее голос. – Потри мне около коленки, ой-ой, болит у бабушки коленка”. Я тер ее коленку – верхняя бабушка награждала меня довольным кряхтением. В остальное время она обо мне забывала, а когда вдруг замечала, то говорила родителям: “Вот к чему приводит половая распущенность”. С этого начинался новый красочный скандал, кончавшийся спором о столе и трупом. “Тише, здесь дети!” – кричала мама. “Это не дети, – отвечала бабушка с коленками, – я видела детей, дети такими ненормальными не бывают!”. Вечером во время ужина я снова превращался из ненормального в любимого массажиста; я почти не ел ужин, который мне спускали под стол в тарелке, и принимался играть с ногами. Особенно мне нравилось слушать, как смешно кряхтит бабушка, когда я дохожу до ее коленок, а иногда спускает мне под стол вкусные куски, которые я боялся попросить.