Пенуэль

“Сам не знаю, – сказал Ангел, – зачем по воздуху. Мы же не птицы.

Птицы глупые, вот и летаю”.

“А вы – ангелы”.

“Да, – согласился гость, – ангелы”.

Вошел слуга с подносом. На подносе был наспех разогретый вчерашний ужин.

Ангел взял кончиками пальцев хлеб с мясом и поднес к правому глазу.

Подержал возле глаза, бросил на пол. Потом поднял чашу с вином, поднес к левому глазу. Подержал немного – выплеснул.

“Вкусно живешь, Иаков, – сказал Ангел, смахнув набежавшую слезу. – И умирать тебе, наверное, не хочется”.

“Холодно мне”, – тихо сказал Яков.

“Да уж. Старость – холодное время жизни. Хочешь наше народное средство? Пусть тебе девицу приведут и рядом положат”.

“Стар я с девицами под одеялом играть”.

“А я не про играть. Ты-то, думаю, уже и помочиться без молитвы не можешь, а? Пусть просто по соседству с тобой лежит, девица”.

“Стыдно мне”.

Ангел встал с лежанки, отряхнул с платья перья и крошки. “Ну, пошел я. Весело с тобой беседовать. Но, сам понимаешь, не могу вечность на разговоры тратить. Я ведь что приходил? Сказать тебе одно слово…

Умрешь ты скоро, Яков. Вот такие новости”.

Яков пошевелил сухими, как шкура ящерицы, губами и посмотрел на гостя.

“Ну, – усмехнулся Ангел, – что смотришь? Испортил тебе настроение, да? Извини. У меня вон тоже от твоего угощения изжога, и не жалуюсь”.

Яков смотрел, как гость надевает сандалии и исходит из шатра.

“Ты здесь?” – прошептал Яков.

“Ты здесь?!” – крикнул он со всей силы, так что упала чаща с вином и густая влага разбежалась по подносу, залив хлеб.

Из-за завесы показались широкие ноздри слуги.

“Вот что, – сказал Яков, глядя перед собой. – Нагонишь того, кто сейчас от меня вышел, и пустишь в него три стрелы – две в глаза, одну в губы. Понял? Потом найдешь для меня… Нет, об этом тебе позже скажу. Теперь догоняй того и возвращайся, ждать буду”.

Ноздри кивнули и исчезли за пологом.

Яков наклонился к подносу и погрузил лицо в разлитое вино. В глазах защипало. Размокший хлеб прилип к подбородку.

…Услышав шаги, он поднял лицо. Капли зависали на волосатых щеках.

Слуга держал перед собой поднос с тремя окровавленными стрелами. На конце одной стрелы висело, качаясь, глазное яблоко.

“Господин, я убил его, – сказал слуга. – Но он улетел”.

“Улетел?” – спросил Яков, вытирая вино.

“Улетел. Вылетел из мертвого тела на крыльях и поминай, как звали”.

“Странно. Птицы летают, они глупые… Но думаю, теперь он понял, как меня огорчил”.

“Да, – кивнул слуга, – теперь точно к нам не сунется”.

Яков посмотрел на слугу и швырнул в него подносом с мясом и вином.

Ему хотелось побыть одному.

Часть II. Слепой адвокат

Мое пребывание в раю с пустыми бутылками подходило к концу: возвращался брат. Я сонно собирал вещи, путая свои с чужими.

Я – яблоко, раздавленное бульдозером скуки.

Яблоко село на кровать и стало думать о Гуле.

Алиш не может жениться, потому что боится родителей. Я не могу жениться, потому что боюсь детей. Родители не при чем, они даже не заметят. Вылезут из спальни, послушают Мендельсона и обратно залезут.

В детстве они гнали нас с братом спать в восемь часов: режим! Голос отца: “Сейчас ремень сниму”; хотя был уже в трусах. Откуда ремень, если трусы? У него вообще не было ремня. Но мы с братом летели под одеяло, как торпеды. Через две минуты заходила мама, проверяла рукой. Брат спал. Я притворялся. “Ну что?” – слышал я сквозь влажное, надышенное одеяло. “Как мертвые”, – говорила мама и шла к отцу. А брат спал.

Сейчас у брата семья. Я сам слышал, как он обещает детям снять ремень. Ремень у него есть. Позорный ремень из кожзама. Но дети все равно боятся и исчезают.

Я учу узбекский язык.

Сижу на фоне убиенных растений, листаю школьный учебник. Натыкаюсь на Ленина. У него умные раскосые глаза.

Думаю о Гуле.

Один раз я слышал, как она говорила во сне. На узбекском. Разведчик выдал себя. Люди спят на родном языке. И видят кошмары на родном языке. И все эти порнографические фильмы, которые крутятся в ночных мозгах. Все на родном языке.

А я молчу во сне. Мой родной язык – тишина.

“Бу киши – ишчи. Этот человек – рабочий”.

Закрываю учебник и повторяю несколько раз.

Бу киши – ишчи.

Бу киши – ишчи.

Бу киши – ишчи.

Когда я звоню, она поднимает трубку. Молчим. “Гуля”, – говорю я.

Короткие гудки.

Бу киши – ишчи.

Рабочий в учебнике, жирный черный контур, сжимает гаечный ключ.

Рядом нарисован другой человек, в галстуке и с телефонной трубкой.

“Бу киши – хизматчи. Этот человек – служащий”.

…хизматчи.

…хизматчи.

Учебник старый.

“Этот человек – рабочий” давно ушел с завода, потому что зарплаты стало не хватать. Он решил стать “Этим человеком – бизнесменом”.

Покупал-продавал. Иногда сам не понимал, что. Просто какие-то люди что-то ему привозили. Пили с ним чай-водку, пытались его надуть. И он пытался. И надувал.

Одного из этих людей он знал и доверял ему больше остальных. Это был

“Этот человек – служащий”, их когда-то нарисовали на одной картинке в учебнике. Встретившись после разлуки, они обнялись, как старые друзья. “Ташкент – большой город”, – сказал бывший сосед по учебнику. И, подумав, добавил: “Зеленый и благоустроенный”. “Да”, – согласился человек-бизнесмен. И разыскал свой ржавый гаечный ключ, чтобы вспомнить молодость.

Поговорив на тему “Моя семья”, друзья решили начать совместный бизнес. Бывший человек-рабочий купил мебельный цех, а человек-служащий – который, кстати, так и оставался служащим и теперь занимался озеленением “Ташкента – большого города” – стал выдавать разрешения на вырубку лишних деревьев и лишних ветвей.

Отрубленные ветви и стволы везли в понятно чей мебельный цех, где из них производилась стулья, табуретки и другие хорошие предметы из темы “Моя комната”.

Правда, зелени в “зеленом и благоустроенном” становилось все меньше, а деревья с обрубленными ветвями выглядели так, что даже птицы от них шарахались. Зато два лучших друга, потягивая коньяк, делали устное изложение “Как я провел лето” (Майорка, Биарриц, Анталия…).

“А хорошо бы часть древесины пустить на учебники для школ, – предлагал бывший рабочий, поигрывая платиновым гаечным ключом, усыпанным изумрудами. – Мы все-таки должны производить себе подобных”, – добавил он, вспомнив картинку в учебнике, с которой когда-то все начиналось… “Бу киши – ишчи!” – громко сказал он и ударил себя в грудь. Рюмка с коньяком опрокинулась, пятно расплылось по скатерти.

Сидевший напротив “бу киши – хизматчи” только тонко улыбнулся.

Смысл этой улыбки стал ясен через неделю, когда бывшего рабочего вызвали в первый раз в прокуратуру… А чуть позже мебельная фабрика перешла во владение к его прежнему партнеру по бизнесу. После чего человек с гаечным ключом исчез.

Впрочем, это исчезновение не было полным. На пожелтевшей странице школьного учебника он все так же гордо сжимает орудие производства, пока его сосед по картинке, располневший, с серебристым мобильником, повторяет спряжение глагола “брать” в прошедшем, настоящем и будущем времени…

Что я скажу Гуле? “Бу киши – хизматчи”?

Ничего не скажу. Не видимся уже месяц. Да, сегодня ровно месяц.

Круглая дата, можно праздновать.

Швыряю учебник на пол.

Из него вылетает облачко пыли.

Я быстро нагибаюсь к учебнику и глубоко вдыхаю эту пыль в себя.

Несколько таких ингаляций, и я усвою весь учебник. Жизнь станет радостной, и я стану разговаривать со смуглым Ильичом на родном для него хорезмском диалекте.

Я снова на Бродвее, кормлю население песнями.

Ноты черными головастиками лезут в уши. Присматриваюсь к поющим девушкам. Мысленно очищаю их от одежды и прислоняю к себе. На четвертой прекращаю, надоело.

Нет, правда, весна. Торговка сувенирами в соседнем ларьке ударилась в беременность. Как она умещается там со своим животом и грудой глиняных старичков на осликах? Старички блестят на солнце, но расходятся медленно. Некому покупать. Туристов не навезли, они пока греются у своих каминов в Европе, потягивая из кружек пенистую мочу ангелов.