Коммодор Хорнблауэр

— Я просил, чтобы моих солдат и португальцев вернули в Испанию морем, чтобы мы могли драться с Бонапартом на своей родной земле. Мне сказали, что для этого нужно получить ваше согласие. Вы ведь сделаете это, да, сэр?

Хорошенькое же дельце предлагали ему! Пять тысяч человек с вещами и оружием, это означало тысяч двести тонн груза — большой конвой. Ему придется напрячь все силы, чтобы убедить правительство выделить тоннаж, необходимый для перевозки двухсот тонн груза, чтобы доставить испанцев из Риги на родину. Кораблей всегда не хватает. К тому же, возникает вопрос о моральном эффекте, который произведет на гарнизон Риги вид желанного подкрепления, которое будто с неба свалилось и тут же куда-то исчезло — вернее уплыло. С другой стороны, существовала вероятность, что теперь Россия может заключить с Бонапартом мир; в этом случае, чем быстрее испанцы выберутся отсюда, тем лучше. В Испании пять тысяч человек смогут вырасти в порядочную армию — тем более на родине испанцы, скорее всего, будут драться действительно отчаянно — а здесь это будет лишь капля в континентальной битве миллионов. Но даже это не столько важно, как моральная сторона дела. Какое же впечатление произведет на остальных невольных союзников Бонапарта — пруссаков и австрийцев, баварцев и итальянцев — слух о том, что другой национальный контингент не только пробился на воссоединение с союзниками, но и был принят с распростертыми объятиями, накормлен и, более того, с минимально возможной задержкой вывезен на родину? Хорнблауэр предполагал, что настроение сателлитов Бонапарта скоро весьма сильно изменится, особенно, если русские сдержат свое обещание и будут сражаться всю зиму. Это может стать началом крушения империи Бонапарта.

— Я буду счастлив отправить вас и ваших солдат в Испанию как только смогу это устроить, — ответил он, — сегодня я отдам приказы, чтобы были собраны суда.

Испанец рассыпался в благодарностях, но Хорнблауэр добавил:

— Взамен я попросил бы вас лишь об одном, — сказал он и восторг на лице его собеседника несколько угас.

— О чем же, сэр? — спросил он. Раздражение и подозрение, результат долгих лет горького опыта жертвы запутанных международных интриг, лжи, предательства и угроз — жертвы жалких уверток ничтожного Годоя, пресмыкающегося перед могуществом Бонапарта — сразу же показались на лице испанца.

— Ваша подпись на прокламации, только и всего. Я хотел бы сообщить войскам других союзников Бонапарта весть о том, что вы присоединились к делу свободы и просил бы вас подтвердить, что это действительно так.

Прежде чем согласиться, де лос Альтос бросил на Хорнблауэра еще один пристальный взгляд.

— Я подпишу, — наконец сказал он.

Столь быстрое согласие было знаком доверия — во-первых, к честности намерений Хорнблауэра, а во-вторых, к репутации британского флота, который всегда выполнял все, за что брался.

— Тогда остается лишь подготовить прокламацию, — подытожил Хорнблауэр, — и найти корабли для вашего войска.

Пока разговор шел по-испански, Эссен беспокойно ерзал в седле за спиной Хорнблауэра; он не понимал ни слова и поэтому беспокоился. Хорнблауэр находил это вполне справедливым, так сам в течении нескольких последних месяцев вынужден был, также не понимая ни слова, выслушать множество разговоров на русском и немецком. Теперь это была его маленькая месть.

— Он вам не рассказывал об обстановке в армии Бонапарта, — спросил Эссен, — ничего не слышно о голоде или болезнях?

— Пока еще нет, — сказал Хорнблауэр.

Теперь рассказ полился быстро, стакатто. Фразы одна за другой выскакивали из уст испанца, подталкиваемые нетерпеливыми восклицаниями Эссена. Армия Бонапарта начала валиться с ног задолго до того, как достигли Москвы; голод и болезни косили ее ряды, а Бонапарт все торопил идти форсированным маршем по опустошенной стране.

— Почти все лошади уже пали. Мы могли кормить их только недозрелой рожью, — говорил де лос Альтос.

Если лошади передОхнут, то невозможно станет доставлять припасы к главным силам армии; им придется рассосредоточиться или голодать, а пока у русских будет оставаться хоть какое-либо подобие регулярных войск, французы не смогут рассредоточиться. До тех пор, пока у Александра выдержат нервы, до тех пор, пока он будет продолжать борьбу, всегда остается надежда. Становилось абсолютно ясным, что армия Бонапарта завязла в Москве и единственным для французов способом оказать на Александра новое давление сможет стать только наступление на Санкт-Петербург теми силами, которые застряли под Ригой. Тем более необходимым было держаться здесь. Хорнблауэр чувствовал большие сомнения относительно решимости Александра продолжать борьбу после потери обеих своих столиц.

Пока шли все эти долгие разговоры, несчастные испанские пехотинцы так и стояли с мушкетами «на караул», и Хорнблауэру стало неудобно перед ними. Он с таким вниманием приглядывался к ним, что это, наконец, заставило испанского генерала вспомнить о своих обязанностях. Де лос Альтос бросил штабу какой-то приказ, полковники повторили его; солдаты неуклюже опустили мушкеты к ноге и стали вольно — похоже, это гораздо больше соответствовало их природным склонностям.

— Его превосходительство сообщил мне, — произнес испанец, — что вы ранее служили в Испании, сэр. Что нового на моей родине?

Непросто было в двух словах рассказать о событиях, произошедших на Иберийском полуострове в течении четырех последних лет, тем более — испанцу, который был абсолютно отрезан от всех известий с родины. Хорнблауэр постарался как мог, смягчив, по возможности, многочисленные поражения испанцев и, делая особое ударение на самоотверженности и эффективности борьбы гверильеро, закончил на оптимистической ноте, сообщив о взятии Мадрида Веллингтоном. Пока он говорил, испанский штаб все плотнее толпился вокруг него. Четыре долгих года, даже после того, как испанский народ выразил свою волю и из раболепного союзника превратился в самого отчаянного врага Империи, Бонапарт все же следил, чтобы его испанские войска, заброшенные за три тысячи миль от дома, не смогли бы услышать ни слова о реальной ситуации в Испании. Им оставалось лишь читать лживые императорские бюллетени и строить на них все свои шаткие предположения. Странно было говорить с этими изгнанниками; cтранное чувство посетило Хорнблауэра, как будто вспышкой в мозгу промелькнули воспоминания о том, как он сам узнавал о том, что испанцы из врагов становились друзьями и наоборот. Это было на палубе «Лидии», в тропических водах Тихого океана, еще не нанесенных на карту. Несколько секунд его мозг стал полем боя воспоминаний. Голубизна и золото Тихого океана, жара и штормы, сражения, Эль Супремо и губернатор Панамы — он с трудом вырвался из этих воспоминаний и снова перенесся на берега Балтики.

К ним бешеным галопом скакал ординарец, пыль столбом поднималась из-под копыт его горячего жеребца. Он натянул поводья и, остановившись перед Эссеном, бросил руку вверх в небрежном салюте. Слова сообщения, с которым он был послан, сорвались с его губ прежде, чем рука опустилась вниз. Слова губернатора заставили его развернуться и вскачь возвратиться туда, откуда он только что приехал. Эссен обернулся к Хорнблауэру.

— Неприятель значительными массами скапливается в траншеях, — сказал он, — они собираются штурмовать Даугавгриву.

Эссен заревел приказы своему штабу; лошади ржали и становились на дыбы — шпоры вонзались им в бока, а жестокие рывки поводьев разворачивали головы в противоположную сторону. В одно мгновение с полдюжины офицеров уже галопом скакали в разные стороны со срочными сообщениями.

— Я еду туда, — сказал Эссен.

— Я тоже, — отозвался Хорнблауэр.

Хорнблауэр струдом удержался в седле, когда его возбужденная лошадь резко развернулась вслед за жеребцом губернатора; он постарался усесться поплотнее, ухватился за переднюю луку седла и вновь поймал потерянные было стремена уже на ходу. Эссен повернул голову к одному из немногих оставшихся с ними адьютантов и выкрикнул новый приказ, затем он опять пришпорил коня и тот рванулся вперед, все увеличивая скорость, по мере того, как низкий гул канонады становился все громче. Лошади прогрохотали по мощеным улицам Риги; под копытами глухо прогудел деревянный настил наплавного моста. Под еще теплыми лучами осеннего солнца по лицу Хорнблауэра ручьями стекал пот, шпага подпрыгивала на перевязи. Его треуголка то и дело съезжала на лоб и так опасно кренилась, что ему лишь чудом удавалось ее спасти, подхватив рукой в последний момент. Когда они переезжали через мост и позже, когда лощади мчались вдоль набережной, Хорнблауэр с тоской поглядывал на журчащую извилистую ленту Двины. Рев бомбардировки становился все громче и громче, а потом вдруг неожиданно смолк.