Планета-мечта

— Что же ты пришла сюда, Ра? Ты и сейчас можешь стать его женой, ведь тебя не оттолкнет то, что он изгнан, ведь тебе жаль его…

Я покачала головой. Воображение у меня не настолько богатое, чтобы хотя бы представить это.

— Зачем ты пришла, Ра? Хочешь знать, что с ним теперь?… Скоро, скоро ты его увидишь…. Ах, какой он дурак, твой не-муж, Ра, какой дурак! У нынешнего Царя воли-то побольше, чем у Кэррона, хоть я и предпочитал всегда его…

Мне страшно стало, пока я слушала этот скрип. Мне так стало страшно; незаметная тоска закралась в мое сердце и поселилась там, и тоска эта была пуще острого кинжала. И страх этот был пуще острого кинжала. Чего я боялась? — своего понимания, своих подозрений.

— У какого Царя?.. — сказала я хрипло, — Ведь они мертвы…. Ведь они же все мертвы!

— Здесь мертвы. Здесь, девочка. Но некоторых все еще манит та бездна, из которой они пришли сюда.

— Они мертвы!

— Ну, может, и мертвы, — неожиданно согласился лииен.

Может, и мертвы. А может…. Это предположение, само предположение…. Кто-то мог выжить, но даже это дерево не уверено…. Но они могли. Нет, я не верю, что кто-то из них мог бы спокойно наблюдать за происходящим, за полубезумными попытками своего бывшего Царя развязать войну, ту войну, которой они хотели.

Да-а, я и подумать не могла, что Кэррон собирался сделать меня…. Но вороны. Вороны, испокон веков похищавшие девочек…. И все-таки я выросла на Веге, а не в пустой каменной комнате в Серых горах. Все-таки он этого не сделал….

Подумать только, ведь я могла оказаться сейчас в роли Марии — жена Царя, изгнанного по той же причине. Ра из Серых гор — дубль два.

У меня тошно на душе. Я летела обратно и, кажется, плакала, я не помню точно. И почему, я тоже не знаю. Я чувствовала смутное разочарование…. Кэррон. Да, Кэррон. Мне отчего-то думалось, что он добрее и милосерднее, чем оказался на самом деле.

Я бы скорее стала женой Тэя. Если бы я могла выйти замуж за торона…. Ах, Кэр. А ведь ему нелегко, наверное, смотреть мне в глаза. Ведь у него совесть. Воронья совесть, конечно, не человеческая, но вообще-то он совестливый, я знаю. Ах, Кэр. Стоит ли обижаться — через столько лет — на несделанный поступок. Ах, Кэр!

34. Ра. Последний шанс.

Серы, как туман над Флоссой, камни этих стен. Серы, как туман и, может, оттого и кажутся призрачными в предрассветные глухие часы. Когда-то Элиза ненавидела эти стены, призрачные, как туман, холодные, как остывший труп, нерушимые, несокрушимые, ибо кто же будет крушить камень Серых гор — лишь время, ветер и дожди. Когда-то так было, но все чаще ловила она себя на мысли, что почти любуется их призрачной холодной красотой, что иногда и вся пестрая красота Альвердена кажется ей варварски кричащей. А здесь — холод и ветер в коридорах и комнатах, серый камень стен, ни гобеленов, ни драпировок, почти полное отсутствие мебели. Когда-то ей казалось: нет ничего тоскливее этой тюрьмы. Теперь она все чаще ловила себя на мысли, что считает эти стены — домом. И любуется.

Вороны любили свой дом. Вороны любили его таким, какой он был: серый камень, ветер и холод. И Элиза тоже почти уже любила — свой дом, свою тюрьму — Серые горы. Это чувство было незаметно — и непобедимо; когда, как оно зародилось? Только просыпаясь лунными ночами, любуешься на свет и тени, ложащиеся на камень стен, и не помнишь о красных особняках с белыми колоннами. Только выйдешь иногда на площадку Совета, а далеко внизу — уступы и пики, и редкие кустики с красноватой листвой, и ветер бушует и бьется меж древних скал. И кажется, нет ничего чище и совершеннее этой серой пустоты меж небом и зеленеющими предгорьями, что зелень и пестрота оскорбили бы глаз в этой каменной чистоте. Вот так-то, Элиза Идрад. Вот так-то.

Она еще не совсем любила их — эти горы. Но, возвращаясь сюда из поездок, неожиданно чувствовала, что глаза и сердце ее отдыхают, когда остаются позади пресловутые предгорья и чистота и древность первозданного камня берут свое. И когда заново открывала дверь в полупустую комнату, где жила — жила! — она с мужем своим, Элиза все чаще испытывала незаметное чувство облегчения. Дом. Дома. Она — дома. Как грызла ее тоска, стоило ей ступить на улицы Альвердена, но возвращалась она все равно — в Серые горы, и дело было не в Торионе, не совсем в Торионе. Просто жизнь ее была уже здесь, не там. Уже не там. Элиза Идрад умерла, хоть и долго пыталась встать из могилы — несчастная девочка. Элиза Идрад умерла.

Но сердце альверденской кокетки, озлобленной своей безвременной кончиной, еще билось. И не собиралась прощать. Никому.

Они так и не говорили после того, как девочка вернулась в Иллирийские леса. Кэррон почти не обращал на нее внимания. Впрочем, он ни на что не обращал внимания. Он стал мрачным и молчаливым, бывало, за весь день так и не произнесет ни слова. Элиза думала порой, что он становится совершенно неожиданно похожим на Ториона — в этой паре мрачность и молчаливость были именно по части ее мужа, у Царя-ворона нрав был легкий. Именно — был. Кэррон становился раздражительным, чего никто и представить раньше не мог — это было равносильно светопреставлению. Теперь же он огрызался по пустякам, так, что вороны стороной обходили своего повелителя. Элиза не понимала, что с ним, только на сердце ее было пусто и холодно, словно посреди жаркого лета ударили морозы. Ударили морозы, все робкие цветы ее сердца завяли, побитые холодом. И остается лишь обижено спрашивать: за что, что мы сделали, хрупкие ростки хрупкой привязанности, единственные цветочки тепла и ласки? Что мы сделали тебе, Царь-ворон, повелитель всего и даже цветов в сердце одинокой женщины? Но разве спросишь, разве наяву спросишь.

…Через десять дней это и случилось. Утро было раннее, и легкие полосы тумана стелились по воздуху, чуть подсвеченные восходящим солнцем. Торион собирался покинуть свою верную жену, она же сидела, сложив руки на коленях, и смиренно ждала этой минуты, слегка наклонив растрепанную со сна голову. Залетел в комнату ветер, прошелся по золотистым кудрям, завернул край шелковой простыни и удалился до лучших времен. Элиза поправила простыню, и в ту же минуту вошел тот, кто повелевал всем в этих горах — от мелких камешков до ветров и дождей. И само собой — всеми обитателями этих мест, не считая еще обитателей всей этой грешной планетки.

По всему видно было, что он недавно встал. Элиза поднялась, ощущая смутное беспокойство, ее мужа посетили совсем другие чувства. Царь-ворон был ему вместо младшего брата, а что будешь чувствовать, когда видишь младшего брата растрепанным и с заспанными глазами. Торион улыбнулся, отступая на шаг назад. Кэррон остановился между мужем и женой, тонкий, в черной рубашке с открытым воротом и черных штанах, заправленных в сапоги. Он был без плаща и без свободной верхней рубахи длинной до колен. В таком виде вороны разгуливали разве что по собственным покоям, редко кто выходил даже в коридор, не то что к соседям в гости. Лицо повелителя Алатороа было хмурым и усталым. "Лег под утро", — подумала Элиза, содрогаясь под его мрачным взглядом. Никогда она еще не видела его в таком настроении.

— Что-то ты непроспавшийся какой-то, — сказал Торион, указывая на кровать. Сесть в комнате все равно больше было некуда.

Кровать было широкая, под серым балдахином. Кэррон сел, подвернув под себя одну ногу, уперся рукой в колено. Спутанные волосы свесились на лицо.

— Что случилось? — робко спросила Элиза.

Кэррон поднял голову. Взгляд его, как ни странно, потеплел.

— Завтра я приведу Ра, — сказал он вдруг, — Подготовь все в моей комнате, Элли, будь добра.

А туман все плыл по комнате, за окном он был почти золотистым, цвета волос — не Элизы, нет, той, первой, давно умершей Ра. Словно призраком тянулась она к жене Ториона — тоненькая девочка с рассветно золотистыми волосами; она говорила: "Они не умеют любить, не могут любить, у них нет сердца, они всего лишь — вороны". Всего лишь вороны. Смертельно бледная, стояла Элиза, не слыша, о чем говорили вороны дальше. Опустив глаза, стояла она, и призрак той, о которой она даже не думала, все тянулся к ее сердцу — из глуби веков. "Они не умеют любить". Влюбленная девочка, она поняла это слишком поздно. Не умеют. "Не умеют, — как эхо металось в сердце Элизы, — Ведь он убьет ребенка, как он не понимает. Как все они не понимают". Если бы они еще относились к женщинам, как к вещи; бывает и такое на дальнем юге, среди безграмотных крестьян. Но ведь вороны были не таковы. И лишь изначально выбирать судьбу своим женщинам они — не позволяли.