Планета-мечта

В соседней комнате тоже было темно. Вороны снимали лучшие комнаты в гостинице, но света не было ни здесь, ни в гостиной, куда была открыта дверь. Элиза остановилась, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте; ей показалось, что комната была пуста, что ни один из воронов еще не вернулся. И почти сразу она увидела — тонкий темный силуэт на фоне светлеющего окна. Кэррон. Его величество. Торион был выше и крупнее. И даже если бы они были близнецами, Элиза все равно отличила бы их хоть в полной темноте: никогда в присутствии Ториона ее не настигало чувство такого успокоения. Словно сидишь на пригорке, на мягкой травке, и солнышко светит, но не жарко, а как бывает осенью — мягкое, подсвеченной золотом тепло.

Царь-ворон молчал. Хоть и не мог не слышать ее шагов; кто угодно, но не он, слух у него довольно тонкий. "Летучую мышь переслушает", — говорил Дрого. Элиза тоже молчала. Смешно, но она боялась заговорить — первой. Он нравился ей, временами почти непреодолимо, но и его она понимала не всегда. И боялась, когда не понимала….

— Ты выяснил, где ее родители? — наконец, раздался ее несмелый голос.

— Да.

Угрюмое «да». Отрывистое «да». Что же такое?

Элиза напряженно всматривалась в темноту. Вот он стоит — в десяти шагах, но не подойти, не спросить. Только и остается, что ловить малейшее изменение интонаций, малейшее движение в темноте. Как странно, почему, когда смотришь из темной комнаты, всегда кажется, что на улице светлее. И не только здесь, в благословенном Альвердене, где ночь напролет горят фонари — дабы случайный прохожий не блуждал в потемках, да и поздно ложатся здесь, в лучшем из городов мира. Но и в Серых горах случается — встанешь среди ночи, а окна светлеют, словно серь камней и в ночи сохраняет свою серину, словно камни светятся во тьме.

Царь-ворон не шевелился. Он замер там, у окна. "На что он смотрит?" — мелькнула у нее мысль. На что можно смотреть там, на веселые улицы Альвердена? На ее родные улицы…. Элиза тряхнула головой, отгоняя наваждение.

— Кэррон… — тихо сказала она.

Он нетерпеливо шевельнулся и снова застыл. Разговаривать он не хотел — почему? при чем здесь родители малышки Ра? И вдруг Элиза поняла. И воспротивилась всем сердцем. Воспротивилась с неожиданной страстностью, как некогда противилась своей судьбе.

— Нет! — сказала она, — Кэррон, нет!

И так упорно и злобно было ее «нет», что он вздрогнул у окна.

— Я еще не решил, — отозвался он.

Словно успокаивал ребенка: видишь, буки нет, смотри, ведь нет. Как будто и самому тупому из детей не ясно, что буки нет, когда родитель стоит со свечой, но стоит ему уйти, как бука вылезет — о, да!

Элиза на миг закрыла глаза. Ах, как тяжело ей было! Ведь не объяснить ему, не доказать ничего. Испокон венков похищали они детей и молоденьких девушек, и даже он, всегда такой деликатный, вряд ли способен понять….

— Кэррон, — сказала она с отчаянием, — ведь Ра еще слишком мала.

— Отчего же? В самый раз.

Элиза вздрогнула. На миг она представила, ощутила, что было бы, если ее украли в этом возрасте. И вместе с этим в ее душу пришла безысходность. Он не поймет. Не поймет, а мало было на свете вещей, которые он не понял бы. Разум говорил ей: будь справедлива к нему, не мешай, ведь это его жизнь. Разум говорил ей: он будет любить девочку, он будет ласков с ней…. Многое говорил ей разум, а сердце просто болело — словно ему тесно было в груди.

— Послушай меня, Кэррон. Послушай меня, — сказала она, и голос ее был холоден и тверд, — Каждую ночь она плачет во сне и зовет маму…. И когда они улетят, ничего не измениться. И когда она будет в твоей спальне, она так же будет плакать по ночам. Ты — ты — понимаешь это?

Он молчал, и, почти сдавшись, Элиза выговорила беспомощно:

— Ведь ты всегда был добрым…

— Я подумаю, — сказал он отрывисто, — Ступай спать, Элли.

Он подумал. И через три дня Ра вернулась к родителям, давно уже похоронившим свою дочь.

33. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день тридцать второй.

Что же, сегодня я видела его. Лииена с горы Аль. И не могу сказать, что этот визит легко мне дался или принес хоть какую-то радость.

Гора Аль довольно странно выглядит сверху: город расположен лишь на одном склоне, другой же склон весь зарос лесом. Я постаралась над Альверденом не пролетать, я как-то не готова еще видеть этот город пустым и мертвым. Я приземлилась на поляне, откуда видна была университетская стена из красного кирпича, она возвышалась над деревьями, темно-красная граница — университета искусств, старейшего из альверденских университетов, и всего города. Лииен, насколько я помню, рос где-то неподалеку от города, но я немало поплутала, прежде чем отыскала его, причем два раза я прошла от него в метре, наверное. Он выглядел совсем как дерево. Стоял, раскинув свои корявые ветви, большие темные листья шевелило ветром, мимо проплывали клочья тумана, а он молчал и прикидывался деревом, не раскрывая ни глаз, ни рта и стараясь дышать потише. Наконец, до меня дошло, кто из этих деревьев лииен, и я остановилась перед ним — руки в боки, как любила стоять в детстве.

— Ты меня, наверное, не помнишь, — сказала я громко, чувствуя себя несколько глупо: ведь с деревом говорю, хоть бы глаз приоткрыл, а то я чувствую себя совсем уж идиоткой.

— Ты меня не помнишь, но я однажды была здесь с Элизой, женой Ториона. Это друг Царя-ворона, помнишь? Я тогда была маленькой….

И тут посреди ствола распахнулись два огромных глаза. Я сразу замолкла. Глаза у лииена были овальные, темно-синие, совершенно такие же, как у угрюмчиков, но размером каждый с мою голову.

— Маленькая девочка, которая стала большой девочкой? — скрипуче сказал лииен, — Я помню Элизу Идрад, а как же. Помню еще те времена, когда она носила шляпы и костюмы из зеленого бархата. Ей шли шляпы. Но тебя я не помню, нет.

— Меня зовут Ра, — сказала я неуверенно, — Я названная сестра Тэя, князя северных торонов.

— Ах, мифическая княжна Севера?… Нет, кхе, нет. Не помню.

— Склероз? — ляпнула я.

Дерево удивленно посмотрело на меня и зашумело листвой.

— Я вовсе и не стар, — заявил лииен скрипуче, — Ты такая невежливая, девочка, прямо как нынешний Царь-ворон. Он тоже думал, что если я помню еще первого Царя-изгнанника, то я старик. И вовсе не старик!

— Разве деревья живут так долго?

— Я не дерево, — пуще прежнего обиделся лииен.

Я прыснула. Дерево поскрипело и посмеялось вместе со мной.

— Значит, Ра? — отсмеявшись, сказал лииен, — Ра…. А она ведь тоже была Ра.

— Кто?

— Мария.

Я растерялась.

— Мне нравиться проводить параллели, — продолжал лииен задумчиво, даже без скрипа, — Цари-изгнанники и их жены.

— Я ему не жена, — сказала я тихо.

— А история не зеркало, девочка, — я вздрогнула при этих словах: похоже, долго еще у меня будет такая реакция на слово «зеркало», точно так же я вздрагивала, когда они только-только улетели. А лииен продолжал, — Нет, кхе, нет, совсем не зеркало. Но ведь ты не знаешь… что ты могла бы быть… не знаешь, что он хотел сделать… такой добрый…. Так она и сказала ему, дочь старого Идрада, ты ведь добрый, сказала она… и он отказался, но потом все же передумал…. Это она помешала, Идрады все были отчаянные, вот ее дед…. А ты ничего не знаешь, ничего….

Я молчала.

То, на что он намекал, было… невероятно. Невозможно. Невозможно.

— Этого не может быть, — быстро заговорила я, — Кэррон никогда не…

— Не любил тебя? Им любовь для этого не нужна. Просто нашел подходящего ребенка….

— Не может быть, — повторила я онемевшими губами.

— Разве Торион, потомок великого Корда, любил Элизу Идрад? Разве изгнанник любил Марию?

А перед моими глазами встало лицо Кэррона, худое, смуглое, усталое…. И он хотел…. Господи, господи, ведь он знал, как я тосковала по родителям, утешал меня, вытирал мои слезы, а сам хотел лишить меня семьи — навсегда? Да быть этого не может. Кэррон не способен на это, нет.