Планета-мечта

Белая здесь совсем неширока. В метрах двадцати ниже лагеря был брод. Река делала здесь плавный заворот, мы поднялись на песчаный взгорок и спустились с него, подошли к самой воде. Перед тем, как войти в реку, проводник задержался, постоял на берегу, у самой кромки воды, опустив голову. Я стояла позади и смотрела на его худую спину в мешковатой рваной рубахе. Он пробормотал что-то хриплым шепотом и шагнул.

Я вошла в реку следом за ним. Каменистое дно реки было скользким. Самое глубокое место было мне немного выше колена. Сквозь слой темноватой воды было видно пестрое дно и мелкие юркие мальки, серебристо снующие меж камней. Другой берег был не слишком высок, но крупой, с осыпающейся глиной. Несколько деревьев, сползших с откоса вместе с оседавшей землей, стояли прямо в воде, одно невысокое и корявое дерево цеплялось за склон, образуя корнями и стволом нечто роде ступени или площадки, через которую можно было взобраться наверх. Проводник легко поднялся до этого дерева и, упершись босой грязной ногой в ствол дерева, наклонился вперед и подал мне руку. Невольно я так четко и ясно разглядела его худую и мускулистую смуглую руку со шрамом на предплечье, развитое запястье и кисть с худыми и длинными пальцами. Кисть эта была так красива и изящна, как редко бывает у мужчин, к тому же вынужденных заниматься каким-то физическим трудом, однако же чрезмерно развитое запястье указывала на постоянную его тренировку, мне с моим опытом работы преимущественно на планетах, пребывающих в средневековье, сразу подумалось о мече или боевом шесте. "Файн!" — отчетливо подумала я, быстро переводя взгляд на его лицо, скрытое волосами. Он легко и сильно схватил меня за руку чуть пониже локтя и рывком втащил меня на откос; наступив одной ногой на корни дерева, я поднялась одним движением наверх, на сам берег. За мной следом поднялся и он.

Местность здесь была равнинная. Негустой прибрежный лес внутри весь состоял из небольших полян такого размера, что кроны деревьев мало пропускали света, и вроде бы и полянами их нельзя было назвать, однако это был и не совсем лес. Под ногами росла невысокая густая трава с ромашками и сладко пахнущим подмаренником. Кое-где встречались маленькие нежные кустики лесной фиалки с неяркими фиолетовыми цветами, изредка над общей массой травы поднимались колосья тимофеевки и прочих злаков. Мы пошли вперед и скоро свернули налево, почти по опушке леса; сбоку открывалось неровное поле со множеством полос и скоплений кустарника, дальше, за небольшим подъемом виднелся снова лес. Мелькнула меж кустарника снова неширокая сине-темная лента реки, она так петляла, что, пройдя в любую сторону, можно было снова наткнуться на ее изгибы и завороты.

Впереди начинался березовый лес, явно кем-то насажанный. Ровные ряды высоких и толстых берез стояли в высокой траве; наверняка, здесь были грибы. Стволы были не меньше пятидесяти-шестидесяти сантиметров в обхвате, лес был не молодой. Меж негусто стоящих берез хорошо было видно поле с кустарником, склон холма и перед ним реку с отмелью, на которой лежали кучи топляка. Из березового леса мы снова свернули в обычный, широколиственный, темный. Местность пошла вверх, лиственные деревья сменились высокими редкими соснами, на склоне, среди редкой травы и бурелома то там, то здесь виднелись кустики костяники и кроваво-красные мелкие ягоды, состоящие из крупинок. Лес стал реже, хоть и не стал от этого светлее. Я то и дело наклонялась за костяникой, срывала и клала в рот кислые кровяные ягоды.

До смешного это доходит. Вот поставь передо мной тарелку с этими ягодами в обычной где-нибудь обстановке, я их есть не стану. Но в лесу, да еще и растут прямо под ногами — как тут удержаться? Как ребенок, который так и тянет себе в рот все, что подберет с полу! От кислых ягод щипало язык и губы. Изредка, приостанавливаясь и закрывая глаза, я чувствовала тихий, едва заметный лесной запах земли и прели.

Скоро я начала замечать, что с проводником что-то неладно. Шаг его был легок и бесшумен, но после того, как приходилось подниматься на крутые склоны, он вдруг приостанавливался и начинал потихоньку от меня массировать область сердца. Я пыталась заговорить с ним, спрашивала, что у него болит, но он не отвечал ни слова. Но чем больше я смотрела на него, тем больше убеждалась в том, что он все-таки файн. В сущности, я не так уж и хорошо знала файнов, но не было больше на Алатороа народа, находящегося в таких отношениях с лесами. Идя же вслед за проводником, кроме этой неправдоподобной легкости движений я видела еще, как отклоняются от его босых грязных ног стебли травы, отстраняются ветви деревьев — мягко, почти незаметно это было, но все же несомненно. "Файн! — думала я, — Боже мой! Файн!". Я твердила это снова и снова, не в силах смириться со своим открытием. Мне, я думаю, легче было бы, если б он оказался вороном, хотя я искренне и всем сердцем любила этот народ. Так же, казалось бы, немыслимо было представить нашего проводника вороном, как и файном; файны дивный и прекрасный народ, но и вороны так… они нечто высшее по сравнению с нами, и они горды, высокомерны, невероятно величественны. Смешно было подумать, что ворон может опуститься до этих лохмотьев и грязи, но почему-то мне это легче было, чем поверить в то, что это мог быть файн. Почему я подумала именно о воронах, я даже не знаю. В общем-то, на Алатороа мало народов, так сказать, человеческого облика; и он высок, и волосы у него черные. Файны все обычно светловолосые.

Мы шли почти весь день, но медленно; как ни легконог был мой проводник, что-то было с ним неладно. Он то ли болен, то ли сильно измучен. Странный он какой-то, ох, какой странный. Мне уж и не столько была нужна Серебряная Ива, сколько хотелось разговорить нашего проводника или хотя бы понаблюдать за ним, разгадать его. Целый день я не спускала с него глаз, ловила малейшее его движение; в глубине души я начинала чувствовать нежность к нему. И жалость. Кем бы он ни был, я ясно видела, что он пережил какую-то катастрофу, искалечившую его жизнь. И кем бы он ни был, он был не идрай, это одно было для меня несомненно. Я перебирала в памяти все истории про идраев, которые некогда слышала, и, наблюдая за своим провожатым, видела, что он ничуть и не чувствует токи дорог под своими ногами. Он шел, как ходят все, ничто его не тянуло, никакой одержимости в нем не было….

Были уже сумерки, когда из леса мы неожиданно вышли на песчаный пляж, и я увидела — Дэ. Потом, немного собравшись с мыслями, я поняла, что мы давно уже шли по знакомым мне местам и даже подошли однажды близко к ручью Духов, и это звук его течения я слышала недалеко от тропы. Но в тот момент, когда мы вышли из леса, сознание того, что это Дэ — передо мной, неожиданно обрушилось на меня, и ни единой мысли больше не осталось в моей голове, только одна и была: это Дэ, моя Дэ! Вот она, неширокая, метров десяти, а в иных местах и меньше, быстрая и холодная — Дэ, благословенная Дэ.

Лишь Поозерье, может быть, превосходит поэтической славой Дэ и Иллирийские леса, на всей планете лишь Поозерье славят больше, чем эту неширокую мутную реку и окружающий ее невысокий лиственный лес с черемухой и дубами. В сущности, если Поозерье действительно красиво своей тысячью озер, то эти места совершенно обычны для средних широт Алатороа. Кажется, здесь полно и точно таких же рек, и точно таких же лесов. А все же Иллирийские леса — это то, о чем слагают песни на протяжении тысячелетий, это место, куда удаляются философы в поисках истины, это леса, где скрывается странное, страшное Перепутье. О Дэ вообще не пишут ни стихов, ни песен. Считается, что словами нельзя описать эту реку, и любого, кто отважиться на это, считают самонадеянным глупцом. Говорят только — темноводная Дэ, благословенная Дэ, милая Дэ.

Господи, как же я люблю ее! Это и впрямь не описать словами. Я ведь и забыла о ней, не думала даже о том, что я увижу ее снова, но стоило мне выйти на мелкий песок пляжа и увидеть перед собой эту реку, коричневатые воды которой в сумерках казались свинцовыми, и сердце мое забилось в смятении и радости. На какой-то миг я выпала из реальности. Я стояла и смотрела, а река текла передо мной, первая моя река, самая первая в моей жизни, и как тогда, в детстве, я снова испытала потрясение, увидев ее. Я и не знаю, в чем тут дело, знаю только, что я люблю ее бесконечно, и даже когда буду умирать, последнее, что я увижу мысленным взором, будет не Вега, не горы Вельда, даже не Поозерье, а темноводная Дэ и лес на ее берегу. Я могу не помнить, не думать о ней, но в последний миг она все же привидится мне, и это вовсе не романтические бредни. Мне кажется отчего-то, что из всей Вселенной это мой единственный — дом. Где-то здесь моя душа родилась, наверное.