Планета-мечта

Иной раз, как подумаю, верования отшельников Вельда мне кажутся неожиданно правильными. Взять хотя бы это — о душе. В наш космический век мы мало задумываемся на эту тему, а иной раз, напротив, слишком много, но никому не приходит в голову утверждать, что человек рождается и живет какое-то время, а душу получает потом. Между тем, многие народы, стоящие на более низких ступенях развития, верят в это, и отсюда эти обряды нарекания подлинным именем детей уже подросткового возраста; считается, что в детстве люди не имеют еще души. Иной раз мне кажется, что так оно и есть. Мне кажется, что я такая, какая есть, родилась уже на Алатороа; мой мир, моя душа, вся моя личность до этого не существовала, а было что-то совсем иное. Впрочем, я не знаю. Это не мое — рассуждать на такие темы.

Это место было в двух или трех километрах от Серебряной Ивы. Смеркалось. Заходящее солнце за нашими спинами сияло в разрывах между туч и бросало отсвет на все, что было на западе, на деревья, на другой берег реки и черемуху, росшую там. Река не попадала под эти лучи. В солнечные дни ее воды отливают желтизной, сейчас они были необычно свинцовы. Я стояла, оглядываясь вокруг с чувством Одиссея, наконец-то ступившего на берег Итаки, казалось, я так долго впустую теряла время вдали от этих мест. Я удивлялась тому, что долго не могла узнать тропы, по которым мы шли: теперь я видела и понимала с удивлением, что ничего здесь не изменилось, все было то же, как и тогда, когда я была маленькой девочкой.

Этот берег был пологим, долгим, однако ж и на нем можно было проследить все классические детали речного берега: низкую пойму, высокую пойму, все их отделения, взгорки и понижения, коренной берег со склоном и бровкой. А дальше по течению этот берег становился таким же обрывистым, как и противоположный, и лес подступал вплотную к обрыву сплошной стеной.

Здесь же узкая тропинка спускалась по ивовому лесу с высокими деревьями, заслонявшими солнце. Земля здесь песчаная, рыхлая, ничего, кроме крапивы и ежевики, не растет на ней; утоптанная тропа имеет сероватый оттенок. С ветвей здесь иногда падает белесая влага и расплывается на утоптанной земле. Угрюмчики об этом говорят: "Деревья плюются". Перед самым выходом на открытый пляж тропа ныряет в небольшое понижение, а после поднимается на песчаный вал. Здесь заканчивается лес, кусты ивняка обрамляют его, и начинается широкий пляж с мелким, приятным желтоватым песком. Он тянется метров на двадцать, в одной части, там, где на него выходит тропа, он широк, метров пять-шесть, в других местах, выше по течению, он всего метра два шириной, и дно реки там круто уходит вниз.

К вечеру похолодало. Порывистый ветер трепал листву кустарника. Над противоположным, не лесистым берегом, где стояли только отдельные невысокие и раскидистые деревья черемухи и дуба, низко висели темные тучи со светлой кромкой по краям. Низко над водой летали стрижи, гнездящиеся в глинистом откосе берега. Далеко за рекой видны были совершенно безлесные желтоватые холмы и совсем уж далеко маленькие белые домики на одном из склонов, растекающиеся неровной фигурой по уже совсем степного вида склону. Резкие стрижиные крики одни разгоняли сумеречную тишину.

Проводник прошел немного вперед (я стояла у самого леса и зарослей крапивы, обожающей сырые места) и сел у самой воды на песок, обняв колени руками. Ветер трепал его волосы. Только когда он пошел и сел, когда начал двигаться, я вспомнила о его присутствии и сказала неловко:

— Серебряная Ива совсем близко, — сказала я ему, — Мы может там заночевать. Ты не идрай, — прибавила я, — если не сумел выйти прямо туда. Ты, похоже, и сам не знал точно, куда идти, да?

Он молчал, но я уже начинала привыкать к его манере общения. Я скинула сумку с плеча и села на траву, сорвав, понюхала белый цветок лабазника на длинном и крепком стебле. Лабазник пах медом. Я ужасно люблю этот цветок, он такой лохматый и так пахнет, да только в букете от него нет никакого толка, он вянет на другой же час.

— Ну, и что мы будем делать? — сказала я почти весело.

Проводник не ответил, лишь ниже опустил голову. Улыбнувшись, я бросила цветок в сторону. Мне, в общем-то, было все равно, я могла здесь и всю ночь просидеть. Увижу рассвет над Дэ! Только однажды я была здесь утром, но уже не на рассвете, а ближе к полудню. Как сейчас я помню тот холодный день, сырой песок под моими ногами, туман над рекой и лодку, которая выплыла из тумана и снова скрылась в нем. Кто был в той лодке, я так и не знаю.

Так долго мы сидели, а потом из кустов за моей спиной вылез кто-то и уселся у меня под боком. Этот кто-то был маленький и пушистый, и от него исходил слабый шерстяной запах. Он извиняющеся чирикнул, когда толкнул меня, устраиваясь поудобнее.

— Как варка? — спросила я шепотом, уповая на то, что обычно они понимают сорти. Чирикать на их дурацком языке я так и не научилась, хотя понять его было несложно.

Он прочирикал что-то вроде: "очень спасибо хорошо". Еще один угрюмчик вылез из приречных кустов и сел по другую сторону от меня. Они оба таращились сливовыми глазами на моего приятеля. Потом тот, что пришел первым, подергал меня за рукав.

— Что? — спросила я шепотом.

— Пойдем поспим, — чирикнул он, — Ему нужно поспать.

И указал лапой на реку и проводника, словно не понятно было, о ком он говорит.

— Куда пойдем? — так же шепотом спросила я.

— Туда, — махнул угрюмчик пушистой лапкой, — Пойдем. Он болеет, ему нужно спать.

— Не знаю, согласиться ли он, — сказала я, — Он какой-то странный.

Второй угрюмчик чирикнул что-то, чего я не поняла, и, вскочив как мячик, побежал к проводнику. Положив лапки на плечи сидящего мужчины, угрюмчик расчирикался; я заметила, как беленькая лапка поглаживает плечо проводника.

— Как ты думаешь, что у него болит? — спросила я у того угрюмчика, что остался рядом со мной, думая, может, этот пушистик поможет мне разгадать эту загадку.

Глаза у угрюмчика стали еще больше, хотя, казалась, больше просто невозможно. И так это были не глаза, а плошки. Угрюмчик пискнул, задумавшись.

— У него болит… дух. У него умерли родственники. Ему больно.

Я кивнула задумчиво. «Дух». Что ж, может быть. Его явно что-то мучило и, возможно, вовсе не физическая боль. Я поднялась на ноги, угрюмчик, сидевший у меня под боком, тоже вскочил, выжидающе глядя на меня огромными глазами. Я кивнула ему, и рядышком мы пошли к проводнику. Он не шевелился и не поднимал головы, хотя тот, другой угрюмчик вовсю суетился вокруг него, чирикал, гладил беленькими лапками его растрепанные черные волосы, плечи, спину. Я присела рядом с проводником и положила руку ему на плечо; оба угрюмчика вытаращились на меня, ожидая результатов моих действий. Проводник дернулся, сбрасывая мою руку.

— Пойдем, — сказала я, — Пойдем с ними. Слышишь меня?

Он задрожал.

— Пойдем, — сказала я тихо, — Пойдем. Мы не можем ночевать здесь. Здесь холодно и сыро. Пойдем.

Он все же встал. Один угрюмчик, тот, что уговаривал его пойти, взял его за руку. Другой взял за руку меня, защекотал мне ладонь своим пушистым прикосновением, и так нас повели.

Мы шли по пляжу в сторону, где Дэ поворачивала к востоку. С тех пор, как я была здесь, этот край пляжа, некогда покрытый мать-и-мачехой, зарос ивняком. Кусты были выше моего роста. Подойдя к самому повороту, мы поднялись на откос. И снова я услышала этот звук бегущей и струящейся воды, и вдруг поняла, а потом увидела его — ручей Духов! Здесь, на самом повороте он впадал в Дэ. Именно этот звук я слышала не так давно, когда мы проходили по тропе к пляжу; тропа эта метрах в пяти отсюда проходила по лесу и заворачивала туда, откуда мы пришли.

Метра на два внизу вода шумела по камням, стекая вниз, и вдруг узкий и бурный ручей расширялся, словно настоящая река в устье и на самом повороте вливался в быструю Дэ. Далеко, почти до середины реки видно было течение ручья, перерезающее течение реки и сбивающее его к противоположному берегу, куда и так на повороте била течение. Там, на крутом повороте противоположного берега образовался маленький полумесяц песчаного пляжа.