Страница 2 из 7
Меня, помню, возмутил такой тон человека, дававшего в свое время клятву Гиппократа, но я не подал виду.
– Ведите меня к умирающему! – решительно сказал я, и врачу ничего не осталось делать, как дать знак медсестре проводить меня в палату.
Медчасть колонии, располагавшейся, впрочем, в черте города, рядом, как ни странно, со студенческими общежитиями областного университета, изнутри представляла собой достаточно убогое зрелище – не меньшее, чем снаружи. Длинный коридор, стены которого были закрашены безвкусной масляной болотной краской, мерцающие лампы дневного света, потрескавшаяся плитка под ногами, больше сгодившаяся бы для общественного туалета, ряды железных дверей в палаты.
– Он в палате № 6 лежит, это прямо здесь, за поворотом… – прокудахтала медсестра. Мы свернули. Затем раздались громкие скрежещущие звуки отпираемого железным ключом замка, и вот я уже оказался в палате.
Обстановка палаты, в целом, мало отличалась от коридора. По форме она напоминала школьный пенал, в котором располагалось четыре кровати с панцирной сеткой, две деревянные тумбочки. Стены были выкрашены той же ужасной масляной краской, пол застелен драным линолеумом неопределенной цветовой гаммы. Комнаты освещалась одинокой «лампочкой Ильича» на тонком проводе.
Я сразу увидел больного. Я долго потом вспоминал, почему я сразу узнал его, почему он так быстро привлек мое внимание. Может, потому что у него была длинная, седая, окладистая, как у Деда Мороза, борода? Может, потому что только рядом с ним была капельница? А может и потому, что он единственный, кто лежал ко мне лицом – остальные больные узники спали или делали вид, что спали – повернувшись лицом к стене. А может…
Да, сейчас, вспоминая вновь то, что произошло тогда, я могу точно сказать, что лицо у этого человека было не таким, как у обычных узников. Сморщенная как кожура печеного яблока кожа, седая, как лунь, шевелюра, кустистые мохнатые брови, но лицо... Как бы это поточнее выразиться, светилось, что ли…
Нет, естественно, не в буквальном смысле слова, а в фигуральном скорее. Приведу пример. Приходилось ли вам когда-нибудь быть свидетелем встречи двух влюбленных? Да? Не знаю, как вы, а мне в этом смысле повезло. Часто, совершая таинство брака, я бывал таковым свидетелем. Когда смотришь в такой момент на лица жениха и невесты, видишь, как горят их глаза, как пылают их щеки, иногда возникает ощущение, что от их глаз, от лиц исходит какое-то едва заметное свечение. И тогда становится необыкновенно приятно смотреть на такое лицо. Кажется, что глядя на него, и твоя душа освещается этим светим, становится внутри тепло и радостно как-то, как будто бы тебя пригрело ласковое майское солнышко.
Вот именно такой свет исходил от лица этого странного бородатого человека на убогой больничной койке, набожно сложившего руки на груди. Меня словно потянула к нему какая-то сила, как тянет замерзающего на улице прохожего теплый очаг, мне захотелось присесть рядом с ним, прикоснуться к нему, погреться в том тепле, в каком греется сейчас этот человек.
Я стремительным шагом пересек больничную палату и оказался у койки больного. Медсестра тут же услужливо притащила откуда-то деревянный, хромой на одну ножку табурет, и я присел.
Чуть только я оказался у изголовья постели, старик открыл глаза, и с таким странным выражением посмотрел на меня, что мне на минуту стало как-то не по себе. В его взгляде было что-то, что я не могу описать сейчас словами. Такое впечатление, что он смотрел на меня, а видел что-то иное, чего не видел я, смотрел как бы сквозь меня и видел меня изнутри. И еще: меня не оставляло ощущение, что через его широко открытые глаза, в которых зрачки практически полностью поглотили радужную оболочку, так что невозможно было определить ее цвет, на меня смотрит кто-то Иной: Чужой и Чуждый для нашего сумеречного мира.
Я постарался отогнать неприятные мысли и быстро перешел к делу:
– Иван Николаевич? Так Вас зовут, да?
– Да, так в паспорте написали, – глухим шепотом проговорил бородач.
– А что, неправильно написали? Вас по-другому зовут?
– У всех у нас другие имена, – как-то отрешенно проговорил он. – И не знает их никто, кроме Него… – старик задумчиво улыбнулся и показал указательным пальцем правой руки на потолок.
Я почувствовал себя неловко. Мне, после семинарии и пятнадцати лет без малого служения на приходе, не пристало выступать в роли ученика, но и обижать умирающего тоже не хотелось. А потому я робко кашлянул и, поближе к постели придвинув табурет, сказал:
– Причащаться будем?
Старик кивнул.
– Иван Николаевич, а к исповеди Вы готовились? Если Вы находитесь в здравом сознании и твердой памяти, я не могу причастить Вас без исповеди.
– А мне и не нужно готовиться, – уже громче и яснее проговорил старик. – Я уже давно готов…
– Ну и чудненько, – облегченно вздохнул я. Беседа явно перетекала в привычную мне колею.
Я встал с табурета, раскрыл свой священнический чемоданчик, достал потрепанную старенькую желтую с блестками епитрахиль и привычным механическим движением одел ее – как, наверное, хирург одевает резиновые перчатки перед операцией. А потом повернулся к медсестре и тихонько попросил ее нас ненадолго оставить наедине.
– Ну, раб Божий Иоанн, я Вас слушаю. Вам как удобнее будет: самому называть грехи или я буду называть их по списку, а Вы уж будете говорить, совершали ли Вы их и раскаиваетесь в них…
– А зачем грехи? – удивленно уставился на меня старик и в глазах его читалось совершенное непонимание сути вопроса.
– Как… зачем? – мой голос опять задрожал, и я снова почувствовал себя не в своей тарелке.
– У меня уже нет грехов, батюшка, нету…
– Как… «нету»? – голос сорвался на писк.
Но потом у меня мелькнула в голове мысль, что дедушка новоначальный еще и просто ничего толком не знает и я уже мысленно укорил себя за снобизм и слишком невнимательное отношение к своему пастырскому долгу. А потому я снова воспрял духом и назидательным тоном произнес:
– Грехи, Иван Николаевич, есть у каждого. Один Господь Бог безгрешен, а все мы, потомки Адама, все под грехом, как сказано в Библии, «все согрешили и лишены славы Божией»…
– Все, – подтвердил старик, кивая головой. – Но у меня уже нету грехов, – продолжал он упрямо стоять на своем.
Мне снова не хотелось говорить с несчастным человеком с «позиции силы» и я мысленно взял себя в руки и вспомнил свое первое, светское образование и занятия по философии.
– Ну, вот, Иван Николаевич, Вы же сами себе противоречите. Вы говорите, что хотите исповедаться, а при этом отрицаете, что у Вас могут быть грехи. Это как получается? В чем Вы тогда собираетесь мне сейчас исповедоваться, если не в грехах своих?
– Не в грехах, – эхом подхватил старик, уже внимательно и с интересом оглядывая на меня. Хотя его губы не изгибались в усмешке, но тем не менее я чувствовал, что он улыбается, искренне поражаясь моему непониманию.
– А в чем же? – теряя терпение, быстро проговорил я.
– Я хочу исповедаться в том, как я побывал на том свете, батюшка. Когда я умирал вчера и улетел прямо туда – старик показал пальцем на небо – меня оттуда вернули с условием, чтобы я Вам, отцу Игорю Семакову, рассказал, что я там видел, а Вы бы это записали в книгу и дали почитать другим, сам-то я не шибко грамотен – всю жизнь по колониям да поселениям скитался.
От его слов меня прошиб холодный пот и я прямо-таки стал задыхаться. Наверное, если бы я не сидел на табурете, то упал бы на пол от неожиданности. Ничего подобного я и не ожидал и не мог ожидать! Но…
– Так будем исповедоваться, батюшка, аль нет? – задал ясным, четким, совершенно не старческим голосом, вопрос больной узник, и внимательно на меня посмотрел. И опять меня посетило то же самое странное ощущение, что на меня кто-то смотрит через его глаза, словно спрятавшийся за маской актер – на зрительный зал. И этот «кто-то» полностью подавил мое едва возникшее в груди сопротивление и я, не в силах бороться, обреченно кивнул головой и тихо сказал: