Стеклодувы

- Значит, я не единственный игрок в этом семействе, - заметил он. Что, скажи на милость, вас-то заставило пойти на риск?

Мишель помолчал.

- Т-ты заставил, - сказал он.

Ничего не понимая, Робер смотрел то на него, то на Эдме.

- Я? - спросил он. - Как же я мог это сделать, если вы были здесь, а я в Лондоне?

- Т-ты меня не п-понял, - сказал Мишель. - Я это сделал п-потому, что думал о тебе. Мне хотелось д-добиться успеха там, где ты потерпел поражение. Н-ничего не вышло. Мне кажется, ответ надо искать в том, что у нас у обоих, и у тебя, и у меня не хватает не только таланта нашего отца, но и его мужества. После меня детей не останется, а вот твой Жак, возможно, передаст будущим поколениям эти его свойства.

Не обязательно Жак, подумала я. Есть и еще дети, брошенные отцом в Лондоне, они тоже могут это сделать.

- Где вы потеряли свои деньги? - спросил Робер.

- В Р-ружемоне, - ответил Мишель.

Мне никогда не забыть лица Робера в этот момент. На нем попеременно отразились удивление, потом восхищение, жалость и, наконец, стыд.

- Мне очень жаль, - проговорил он. - Если бы я мог, я бы вас предупредил.

- Не надо жалеть, - отозвался Мишель. - Мы, по крайней мере, кое-чему научились. Я теперь знаю предел своим возможностям, а также возможностям страны.

- Страны?

- Да. Наш план состоял в том, чтобы п-пользоваться доходами наравне с рабочими. Ты, верно, ничего не слышал о Гракхе Б-бабефе, который предпочел гильотине самоубийство? Он считал, что вся собственность, все богатства должны делиться поровну между всеми людьми. Он был моим д-другом.

Наш эмигрант, держа в руках очки, смотрел на младшего брата, раскрыв рот. Их разделяло не только тринадцать лет, но еще и целое столетие идей. Возможно, королевская тюрьма и научила Робера некоторому смирению, но он, тем не менее, оставался человеком восемьдесят девятого года, тогда как Мишель и Эдме принадлежали будущему, которое нам не суждено было увидеть.

- Другими словами, - медленно проговорил Робер, - вы сделали ставку на мечту.

- Назови это так, если тебе нравится, - ответил Мишель.

Робер подошел к окну и выглянул в сад. Дети ловили бабочек на лужайке.

- Если хорошо подумать, то моя ставка тоже была мечтой, только несколько иного рода, чем ваша.

Все мы замолчали, и молчание длилось до тех пор, пока Мишель не начал кашлять, и мы вдруг вспомнили о том, что ему предстоит. Он сел, задыхаясь, и стал махать нам рукой, чтобы мы не обращали на него внимания.

- Не т-тревожьтесь, - сказал он. - Это скоро проходит. Софи слишком хорошо меня накормила. - Он посмотрел на брата и улыбнулся. - А что сталось с бокалом?

- С бокалом?

Робер, слишком недавно возвратившись в настоящее, растерялся, но только на секунду. Потом, взглянув на меня, подошел к шкафчику у стены.

- Вот он, здесь. Единственная вещь, которую я привез с собой из Англии. Однажды я его чуть было не потерял, но это уже другая история. - Он открыл шкафчик, достал бокал и показал его Мишелю. - Видишь, на нем нет ни единой царапины, - сказал он. - Но я не дам тебе его трогать, говорят, он приносит несчастье.

- Мне это уже не страшно, - возразил Мишель. - Все несчастья со мной уже произошли. Дай мне его подержать.

Он протянул руку, взял бокал и стал его медленно поворачивать то в одну, то в другую сторону. Свет из окна упал на лилии, выгравированные на его стенках.

- Да, это были мастера, нужно отдать им справедливость, - и отец, и дядя, - сказал Мишель. - Я сотни раз пытался сделать что-либо подобное, но у м-меня ничего не п-получалось. Ты оставишь его у Софи?

- До тех пор, пока его не востребует Жак, - ответил Робер.

- Он этого не сделает, - сказал Мишель. - Он принадлежит Бонапарту. Жак пойдет за Первым Консулом в сибирские степи и еще дальше. Надо было тебе завести побольше сыновей. Очень жаль, что т-твой второй брак закончился т-так же трагически, как и первый.

Робер ничего не ответил. Он взял бокал у Мишеля и поставил его обратно в шкафчик. Я по-прежнему была единственной хранительницей его тайны.

- Поздно нам, старик, затевать совместное дело, - сказал Мишель. - Все очень п-просто, я вряд ли проживу больше полугода. Но я буду рад твоему обществу, если ты поселишься с нами, хоть ты и эмигрант, черт тебя побери. Ведь ты не возражаешь, Эдме, правда?

- Конечно, нет, если тебе этого хочется, - ответила Эдме.

- А потом, когда меня не станет, ты можешь вернуться к Софи и наслаждаться комфортом в доме господина мэра. Как ты на это смотришь?

Теперь настала очередь Робера вспомнить, как они расстались на улице Треверсьер. Горечь и озлобление, которые он тогда испытывал, были забыты, исчезли навсегда после слов Мишеля. Как изменились оба брата: Робер, некогда блестящий денди, сгорбился, платье висело на нем, как на вешалке, крашеные волосы были тронуты сединой, глаза скрывались под очками; а бвыший террорист Мишель, гроза всей округи Мондубло, готовый сражаться с целым миром, превратился в умирающего старика, которому осталась только одна последняя битва.

Если бы они знали это тогда, повторяла я себе, если бы только знали, может быть, они вели бы себя иначе, может быть, не стали бы ссориться. К чему тогда все то, что было потом - одиночество, злоба, мучительная тоска?

- Я поеду с тобой, - сказал Робер. - С радостью и гордостью. А все эти разговоры, что тебе осталось жить полгода... Это мы еще поспорим, я, во всяком случае, даю тебе год. Если выиграю, тем лучше для нас обоих. А если проиграю, то, по крайней мере, не придется платить.

Ясно было одно: ни лондонские туманы, ни мрачная камера королевской тюрьмы, ни близкая смерть Мишеля - ничто не могло изменить его натуру игрока, лишить моего старшего брата чувства юмора.

Глава двадцатая

Мой старший брат проиграл пари. Мишель умер через шесть месяцев, в апреле тысяча восемьсот третьего года, слава Богу, без особых мучений. Еще за день до смерти он продолжал работать, и конец наступил внезапно, во время приступа кашля. Вот только что он разговаривал с Эдме, а в следующую минуту его не стало. Мы привезли тело в Вибрейе и похоронили на кладбище, где со временем буду лежать я сама, а после меня - мои сыновья.

Никто из нас не желал, чтобы продлилась его жизнь. Силы его угасали, а примириться с жизнью инвалида, коротающего свои дни в покойном кресле, ему было бы очень трудно. Присутствие брата очень скрасило его последние месяцы. Робер, по словам Эдме, обращался с ним так ласково, что лучшего нельзя было и желать. Он стелил Мишелю постель, помогал ему одеваться, сидел с ним ночью, когда приступы кашля становились особенно жестокими. И все это делалось легко и весело.

- Я не хотела, чтобы он с нами ехал, - призналась Эдме, - но уже через две недели поняла, что на него вполне можно положиться. Если бы не он, я не знаю, как у меня хватило бы сил встретить конец.

Итак, мой младший брат покинул нас первым, и мне хотелось думать - я ведь никогда не переставала верить в Бога, - что теперь, когда его нет с нами, он там, на небе, вместе с нашим отцом работает в некоей небесной стекловарне... Он спокоен, со всем примирился и больше не заикается. С помощью наших чувств мы можем превратить загробную жизнь в волшебную сказку для детей, но мне это нравится больше, чем теория Эдме о полном забвении.

Смерть Мишеля странно на нее подействовала, настолько, что жизнь оказалась для нее лишенной смысла. Последние семь лет она жила только для него, и теперь, когда его не стало, она чувствовала себя потерянной. Слишком долго они делили все поровну: у них была одна вера, один и тот же фанатизм, и даже крушение мечты - когда рухнуло их предприятие, они находили утешение в том, что это их общая катастрофа.

- Ей нужно снова выйти замуж, - решительно заявил Франсуа. - Муж, дети и домашние заботы скоро ее вылечат.

Я подумала о том, насколько мужчины лишены всякого понимания, когда они думают, что заботы о покое и удобствах какого-нибудь чужого человека, штопанье его белья и носков могут удовлетворить такую женищину, как моя сестра Эдме с ее живым умом и любовью к спорам. Ведь живи она в другие времена, она бы стала бороться за свои убеждения с такой же страстью, как Жанна д'Арк.