Стеклодувы

Мне было слышно, как эта женщина, последняя из прибывших, ходит наверху в комнате, принадлежащей Мари и Пьеру. Поднявшись по лестнице, я открыла дверь и вошла. Женщина, распахнув дверцы шкафа, выбрасывала на пол висевшие там платья. Среди вещей моей невестки была великолепная шаль, которую ей подарила матушка. Женщина набросила эту шаль себе на плечи.

- Поторопитесь с ужином, - сказала она мне. - Я не намерена ждать всю ночь.

Она не потрудилась обернуться, чтобы посмотреть, кто это вошел.

- Вам повезет, если там что-нибудь осталось, - сказала я. - Женщины, которые пришли сюда до вас, почти все уже съели.

При звуке моего голоса, который был ей незнаком, она обернулась через плечо. У нее было красивое, хотя и неприятное лицо, в котором не было ничего крестьянского.

- Думай, что говоришь, когда обращаешься ко мне, - сказала она. - Одно слово солдатам, что находятся внизу, и тебя выпорют за дерзость.

Я ничего ей не ответила. Вышла и закрыла за собой дверь. Вот таких, как она, вылавливали по распоряжению комитета общественной безопасности и отправляли в Консьержери, а потом на гильотину. Жена или любовница вандейского офицера, она считала себя важной особой. Мне это было безразлично. На лестнице мне встретилась одна из крестьянских женщин, она несла наверх поднос с ужином.

- Она этого не заслуживает, - пробормотала я. Крестьянка удивленно посмотрела мне вслед.

Когда я снова вошла в гостиную, раненый тихо плакал. Кровь просочилась сквозь бинты и испачкала обивку дивана. Кто-то закрыл дверь, ведущую в комнату, где находились больные дизентерией. Священника не было видно.

- Мы забыли про вино, - сказала Эдме, входя в гостиную из прихожей.

- Вино? Какое вино? - спросила я.

- Вино Пьера, - сказала она. - Там, в погребе, было около дюжины бутылок. Эти люди их нашли. Все бутылки уже стоят на столе. Горлышки они просто отбивают.

Эмиль прокрался мимо меня и стоял, прислушиваясь, у дверей библиотеки.

- По-моему, один из них там умирает, - пробормотал он. - Я слышу какие-то странные стоны. Можно, я открою дверь и посмотрю?

Это было уже слишком. Наступил момент, когда я не могла больше выдержать. Что бы мы ни сделали, все будет бесполезно. Я чувствовала, что у меня начинают дрожать коленки.

- Пойдемте наверх и закроемся там в какой-нибудь комнате, - сказала я.

Когда мы выходили из гостиной, раненый на диване снова начал стонать. Его никто не слышал. На кухне все пели и смеялись, и прежде, чем запереть дверь в комнату Эдме, мы услышали грохот и звон разбитого стекла.

Каким-то образом мы проспали эту ночь, просыпаясь каждые несколько часов, теряя счет времени. Нам мешали постоянное хождение в соседней комнате и плач - то ли плакали наши собственные дети, то ли вандейские, - определить было невозможно. Эмиль жаловался на голод, несмотря на то, что хорошо поел днем. У нас с Эдме не было ни крошки во рту с самого утра.

Мы, наверное, крепко уснули к рассвету, потому что около семи нас разбудили звуки церковного колокола. Это был радостный звон, так звонят на Пасху.

- Звонят вандейцы, - сказала Эдме. - Они собираются праздновать, служить мессу в честь захвата города. Пусть подавятся своей мессой.

Дождь прекратился. Унылое солнце пыталось пробиться на небо сквозь белесую пелену.

- На улице никого нет, - сказал Эмиль. - В доме напротив закрыты все ставни, их еще не открывали. Можно, я спущусь и посмотрю, что делается на улице?

- Нет, - сказала я. - Пойду сама.

Я пригладила волосы, оправила платье и отперла дверь.

В доме царила тишина, если не считать громкого храпа в одной из комнат. Дверь была полуоткрыта, и я туда заглянула. Женщина с ребенком спала на кровати, рядом с ней - мужчина. На полу спал один из детей другой женщины.

Я прокралась наверх и заглянула в гостиную. Там царил полный беспорядок - на полу валялись разбитые бутылки, как попало, спали люди. Человек с ампутированной ногой по-прежнему лежал на диване, но на самом краю, закинув руки за голову. Он тяжело дышал, при каждом вдохе из горла вырывался хрип. Он, по-видимому, был без сознания. Дверь, ведущая в библиотеку Пьера, по-прежнему была закрыта, и я не могла зайти к больным и узнать, как они себя чувствуют, потому что боялась наступить на спящих.

В кухне царил такой же разгром - все было испорчено и переломано, валялись разбитые бутылки и остатки пищи, повсюду было разлито вино. На полу спали четверо, среди них одна женщина, поперек колен у нее спал ребенок. Когда я вошла, никто не пошевелился, и я поняла, что они будут так лежать целый день. Достаточно было окинуть взглядом кухню и заглянуть в кладовку, чтобы понять, что есть в доме нечего.

Как-то раз, давным-давно, когда мы были детьми, в Вибрейе приехал бродячий зверинец, и отец повел нас с Эдме смотреть зверей. Они сидели в клетках, и мы не могли долго там находиться, пришлось уйти из-за невыносимой вони. Так вот, в нашей кухне пахло точно так же, как в тех клетках. Я вернулась наверх, позвала Эдме и Эмиля, и мы пошли в задние комнаты, где находились Мари и все остальные. Они страшно беспокоились, не зная, что с нами. Дети капризничали, требовали завтрака, бедная собака отчаянно просилась гулять.

- Давайте, я ее выведу, - предложил Эмиль. - Они все равно спят. Мне никто ничего не скажет.

Эдме покачала головой, и я поняла, о чем она думает. Если собака окажется на улице хотя бы на минуту, любой прохожий тут же может поймать ее и убить, чтобы потом съесть. Если у нас в кладовой пусто, у других, наверное, тоже ничего нет. В Ле-Мане восемьдесят тысяч вандейцев, они должны каким-то образом питаться...

- У тебя есть что-нибудь для детей? - спросила я.

Мари удалось сберечь четыре хлебца, несколько яблок и кувшин прокисшего молока. У вдовы нашлось три баночки варенья из черной смородины. Воды было достаточно, так что можно было сварить кофе. Надо было довольствоваться тем, что есть; дров, слава Богу, было сколько угодно.

Мы втроем выпили кофе, зная, что это, вероятно, единственное, что это единственная еда на весь день, а потом заперли за ними дверь и вернулись в свою комнату. Мы просидели там все утро, по очереди наблюдая за комнатой из окна, и около полудня Эмиль, который в это время дежурил, доложил, что в доме напротив наблюдается какое-то движение.

Из дома вышли трое вандейцев, они стояли, потягиваясь, потом к ним присоединился третий, потом четвертый; они о чем-то посовещались и пошли вверх по улице.

В нашем доме тоже зашевелились. Мы услышали, как внизу открылась дверь, и двое наших "постояльцев" вышли на улицу вместе с женщиной и ребенком, которые спали в кухне. Они тоже куда-то пошли вслед за теми.

- Они голодные, - сказал Эмиль. - Пошли, наверное, искать, нельзя ли что-нибудь промыслить.

- Как будто смотришь какую-то пьесу, - заметила Эдме. - Смотришь и не знаешь, чем кончится. А потом оказывается, что это вовсе не актеры, а просто люди, которые живут настоящей жизнью.

Вдруг на улице показалась карета; на козлах сидел человек в военном мундире и с белой кокардой на шляпе. Карета остановилась у наших дверей.

- Это тот священник, - сказала Эдме. - Ему надоело ходить пешком, вот он и попросил его подвезти.

Она была права. Из кареты вылез священник и стал стучать в нашу дверь. Мы слышали, как ему открыли и впустили его в дом. Внизу о чем-то негромко переговаривались, а потом мы услышали шаги на лестнице и стук в дверь стучали в комнату в конце коридора. Это была спальня моего брата, а вчера там поселилась женщина в зеленом платье.

- Интересно, что он собирается там делать? - шепотом сказал Эмиль.

Эдме что-то пробормотала, и Эмиль хихикнул, едва не подавившись от смеха и засунув кулак себе в рот, чтобы не расхохотаться во весь голос.

Минут через пять окно в спальне распахнулось, и мы услышали, как священник крикнул что-то солдату, сидевшему на козлах. Солдат ответил, и тут же один из крестьян вышел на улицу и взял лошадь под уздцы, а солдат зашел в дом и стал подниматься по лестнице.