Страница 15 из 41
Правда, там же она застает и меня. И Филина.
— Это кто? — морщится матушка, проявляя чудеса проницательности — в ее тяжелом взгляде читается уверенность, что и с этим парнем я не прочь переспать.
— Это мой друг. Ярик, — поясняет Юра, услужливо отодвигая табурет. — Он временно у нас живет.
— С некоторыми друзьями и врагов не надо… — гнусит она, и табурет жалобно скрипит под ее огромным задом.
Из-за дома напротив наплывает серая туча и окончательно загораживает солнце, в квартире темнеет, в висках разгорается еле слышная боль.
Поникший Юра незаметно пинает под столом мою ногу, но я никак не соберусь с духом. Я не горю желанием обслуживать и ублажать еще и его мать. Я не хочу наливать в ее чашку чай. Я не хочу ее видеть…
Дыхание матушки становится громким и гневным, прищуренные опухшие глазки назойливо сканируют то меня, то Ярика, и рот презрительно кривится.
Если не знать его, он вряд ли произведет впечатление самоотверженного, доброго и милого парня. Фиолетовые патлы, угрюмый взгляд, дергающаяся губа и белый шрам над ней. Футболка с матерной надписью, булавка в ухе и глухое молчание.
Матушка нашла еще более отбитого и подозрительного придурка, чем я, и готовится к нападению…
Резко встаю и улыбаюсь так, что сводит челюсти:
— Маргарита Николаевна, какой будете чай?
— А что, в этом доме есть какое-то разнообразие, Элиночка? Подавай что есть… — великодушно дозволяет она, и я топлю в кипятке пирамидку молочного улуна. Но руки предательски дрожат, чай выплескивается на поцарапанный стол и лужицей растекается под чашками и тарелкой.
— Господи! — Мамаша шарахается к стене, осеняет себя крестным знамением и шипит: — Не отравит, так ошпарит… Вот же ведьма криворукая!
Филин реагирует первым — забрасывает пролитый чай скомканными салфетками, быстро собирает их, отправляет в мусорный мешок и вдруг подает голос:
— Вы верующая?
— Чего? — переспрашивает мать, Юра обреченно мотает головой и изображает фейспалм.
— Если да, то вы не должны к ней так относиться. Оскорбляя ее, вы оскорбляете собственного сына. Потому что «…оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть». Бытие два, стих двадцать четыре… — Филин возвращается на место и как ни в чем не бывало отпивает из своей чашки.
Матушка уязвленно моргает, молча берет пирожок, откусывает добрую половину и тщательно пережевывает, офигевший Юра икает и едва сдерживает смех.
А мне не дает покоя смутная тревога.
Мы ни черта не знаем о Ярике. То, что в его исполнении воспринимается как шутка, шуткой может и не быть…
***
— Ну и уделал ты ее… На моей памяти такого никому не удавалось. — Юра отвешивает Ярику дружественный подзатыльник, едва за посрамленной мамашей закрывается дверь. — Сколько тебе лет, святой отец?
— Завтра будет девятнадцать. — Филин судорожно дергает уголком рта, складывает чашки в раковину и включает воду.
— И ты скрывал? — Юра матерится от изумления и теребит булавку в мочке. — Надо позвать ребят, отметить ДР и повторить карантинную тусу в миниатюре. Брось, Элька домоет. Пошли за бухлом!
— Чувак, не надо, — отнекивается герой дня. — Я его никогда не отмечал.
— Почему? — Я отбираю у него губку и оттесняю от раковины.
На миг его тепло согревает кожу, пол уезжает из-под ног, и я, моргнув, принимаюсь остервенело натирать совершенно чистую чашку.
— Я вас, наверное, шокирую, но… потому что «…во время дня рождения Ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила Ироду…», вследствие чего Иоанн Креститель лишился головы. Короче, забейте. У меня жестко религиозная семья.
Покачнувшись, Юра мешком ухает на диван и запускает длинные пальцы в каре.
— Э, нет. Завтра бухаем… — тянет он и озадаченно пялится на меня.
Шрамы, порезы, тик, история про сломанную куклу и боль, гниющую у нее внутри… С Яриком совершенно точно что-то случилось в прошлом, но он предпочитает молчать.
Однажды я струсила и позорно слилась.
Не поняла. Не почувствовала. Не протянула руку…
Мне нужно поговорить с ним наедине, но чертова самоизоляция не оставляет шансов побыть вдвоем и пару минут.
— Юр, сходи сам, Филину нельзя на улицу! — решительно заявляю я и офигеваю от собственной наглости. — У него нет местной регистрации. Если вас остановят, будет много проблем.
— А один я бухло не допру! — протестует Юра и несется в прихожую за курткой. — Не ссы, мы не привлечем внимания!
— Все нормально. — Ярик натягивает серую толстовку, набрасывает на башку капюшон и закрывает маской лицо. — Пошли, чувак!
Он легко и изящно нейтрализовал мамашу Юры, в очередной раз избавил нас от грозивших неприятностей и поразил в самое сердце странным признанием — немудрено, что Юра снова подпадает под его очарование и глупо улыбается.
Фонтанируя идеями о новом треке на библейскую тему, он уводит Ярика с собой, а я остаюсь в оглушающей тишине.
Мелкий дождь стучит по стеклу, из подъезда выходят ребята, быстрым шагом пересекают двор и скрываются за углом.
Тереблю кожаный ремешок на запястье, и мысли никак не обретут стройность.
Беда всегда происходит внезапно и выводит из строя на месяц, на год, на целую жизнь. Однако куда хуже бессильное гадкое осознание, что ты предчувствовал ее и не смог предотвратить — не захотел бороться, испугался и отступился…
Меня окружают старые, отслужившие свое предметы, но сейчас их поверхности сияют, вечно скомканная салфетка аккуратно расправлена и висит на ручке духовки, годами протекающий кран плотно закрыт. Все это сделано руками человека из ниоткуда, мрачного, наглухо закрытого парня с фиолетовыми патлами, постоянно спасающего меня из передряг. Единственного, кто желает мне добра и старается сделать мою жизнь лучше.
Настоящего ангела…
У полированной ножки дивана чернеет одинокий рюкзак Ярика, я поспешно опускаюсь на корточки и хватаю его за потертую лямку.
Рыться в чужих вещах подло, но я все равно расстегиваю молнии и вытряхиваю содержимое на облупившийся паркет.
Три футболки, еще одни джинсы, белье, полотенце, шампунь и зубная щетка — все в идеальном порядке и чистоте.
Зарядка для телефона, полупустой флакон того самого умопомрачительного парфюма, серебряный православный крестик, черно-белая фотография молодой женщины и ворох билетов.
Больше в рюкзаке ничего нет.
15
Мне тут же становится мучительно неловко, стыд вынуждает как можно скорее прекратить грязное занятие и замести следы — возвращаю вещи в рюкзак, дрожащими пальцами застегиваю молнии и покидаю место преступления. Тайны Ярика так и остались скрытыми за семью печатями, а вот я теперь еще и выгляжу жалкой.
Немыслимо… Рыться в вещах парня, потому что хочу его, но не знаю, как подступиться. Парня, которого Юра сегодня во всеуслышание назвал своим другом.
А такой чести удостаиваются лишь единицы.
Отодвигаю ночную штору и тюль, пристально созерцаю пустой двор из окна гостиной и бодаю разгоряченным лбом пыльное стекло. Накрапывает дождь, муть серых туч размывает проблески голубой акварели, ветер усиливается, и я вновь тревожусь, что Ярик слишком легко, не по погоде одет.
Смеюсь над собой, но на глаза наворачиваются слезы. Я в тупике, хотя еще совсем недавно перспективы на долгие годы были ясны — Юра и наш уговор, наполненная событиями жизнь, работа и учеба, группа и канал, фесты и концерты…
На столе разражается жужжанием телефон, я вскрикиваю от неожиданности и тут же морщусь от досады. Мама. Только ее мне не хватало.
— Эля, ну как ты там? Привет! — Ее вкрадчивый голос прерывается тихими всхлипами. — Мы тут с папой соскучились, как ненормальные. Я каждый день молюсь, чтобы это как можно скорее закончилось… У меня даже седые волосы появились, представляешь? Папа распродал холодильное оборудование, а торговые площади сдал в аренду. Продешевил, конечно, но сейчас быть бы живу… Мы там перевели тебе небольшую сумму. Сдается мне, ты в беде, просто предпочитаешь не жаловаться…