Дорогой дневник

Но рассказать я хотела не об этом.

Самое главное событие дня случилось еще ранним утром, и только благодаря ему я нашла в себе силы продержаться до конца занятий.

«Дорогой дневник, я еще не говорила тебе, что не могу существовать без влюбленности. Мне постоянно нужно быть в кого-то влюбленной: думать о ком-то, с замиранием сердца представлять фантастические сюжеты нашего знакомства, ожидать чуда, задыхаться от предчувствий и просто ощущать на запястье живой пульс.

Я западаю на музыкантов, актеров, персонажей книг, кино и аниме. Только за этот месяц я переболела парой загруженных, неоднозначных личностей из популярной манги, ну и… Пашей. Да, Паша тут как-то выбивается из общей картины, но он, единственный из всех, реален, и в нем, в отличие от остальных «реальных», мне мерещится наличие души.

Но сегодня я, кажется, снова заболела. И сильно.

Возможно, смертельно…

Утром папа свалил на встречу с поставщиками, а мне пришлось добираться до школы в переполненном сто сорок пятом автобусе. Разъяренная толпа, напирая со всех сторон, внесла меня в салон и накрепко прижала к парню… Я отстранилась, подняла на него глаза, и голова закружилась…

Никогда в жизни не видела таких людей — разве что на гребаных записях концертов из девяностых, ну, или во сне.

Очень высокий — выше меня на полголовы. Круто одетый.

Отпадный парень, похожий одновременно на модель, рок-звезду, актера и маньяка. Вот как.

Автобус резко затормозил, я опять впечаталась в него, а он посмотрел сверху вниз — сначала хмуро, потом заинтересованно, а потом улыбнулся:

— Ух ты, эльф!

Через мое никчемное худое тело словно пропустили разряд тока.

Можешь ухмыляться, дескать, в силу нежного возраста и экзальтированности она преувеличивает, но поверь, на сей раз ты ошибаешься.

Один его взгляд вывернул меня наизнанку и перекрыл доступ кислорода.

Потому что этот парень точно знает, что такое боль и одиночество. Он носит в сердце осколок того же мира, что и я.

За остановку до моей, у «Политеха», парень воткнул в уши наушники и вышел.

А я осталась и теперь схожу с ума.

Мне показалось, что он тоже увидел меня насквозь. Что он знает меня».

Но что толку. Предаваться мечтам я умею в совершенстве.

Откладываю ручку и долго смотрю в окно. На фоне мартовского жуткого заката чернеют трубы ТЭЦ, и мне мерещится, что надвигается что-то ужасное. То, от чего не уберечься, и только тот странный парень смог бы заслонить меня от всего мира своими широкими плечами.

Но каковы шансы увидеть его снова? Они ничтожны.

И мне так больно, что нечем дышать.

Никому не говорю, но… Когда мне больно, я предаюсь одному долбанутому занятию — селфхарму.

Все это несерьезно, понарошку, лишь игра.

Потому что если попытаюсь осмыслить то, что делаю, непременно возненавижу себя еще больше и не смогу без рвотных позывов смотреть себе в глаза.

Я знаю, что это гребаное дно, и каждый раз честно борюсь с собой, но неизменно проигрываю.

Вот сейчас я достаю из ящика тупое лезвие и, прикусив губу, провожу им по внутренней стороне плеча. Ноющая, доводящая до тошноты боль тут же заменяет собой боль душевную, заполняет гулкую пустоту в сердце, разгоняет по венам дурной адреналин.

В ушах гудит, стены качаются и уплывают, но я лишь сильнее надавливаю на сталь. Наворачивается первая алая капля.

Реальность наотмашь отвешивает оплеуху, я вздрагиваю, трясу головой и с омерзением забрасываю лезвие обратно в ящик.

Родители, так и не приведшие в действие свои угрозы, на кухне тихонько делятся впечатлениями прошедшего дня. Тикают часы в гостиной. На моем столе остывает душистый чай.

И сейчас я, кажется, даже немного счастлива.

Глава 3

4 марта, суббота

Сегодня выходной, но я не могу усидеть на месте и увязываюсь за папой в торговый центр. Не потому, что хочу быть в курсе его бизнеса, и не ради пересоленной картошки в промасленном пакете, которую обычно не ем. Просто путь в ТЦ пролегает мимо Политеха.

Я во все глаза всматриваюсь в людей на остановке и на подходах к ней, но высокого, умопомрачительного парня ожидаемо не нахожу. В очередной раз уличив себя в глупости и ненормальности, разочарованно отлипаю от окна и прибавляю звук радио.

Папа бросает на меня быстрый сконфуженный взгляд и вновь сосредоточивается на дороге. Но молчание напрягает обоих, и он вздыхает:

— Эль, ты… не обижайся на мать. Она очень за тебя переживает.

— Знаю, — бурчу под нос и пониже натягиваю рукав парки. Под ним зудит и дергает заживающий порез.

Мой молодой, красивый и понимающий папа даже не догадывается, какая глубокая и непреодолимая пропасть пролегает между нами.

Особенно остро я ощущаю это в момент, когда папа возвращается к машине с шикарным букетом белых роз для мамы. Традиционным, еженедельным букетом — символом его любви и преданности.

Получив такой подарок, мама придет в бурный восторг, а я надолго перестану для нее существовать.

Но это не ревность, нет. Это сопоставление фактов и осознание своего места в жизни.

Меня никто никогда не полюбит вот так.

Меня не за что любить.

Как и предполагалось, букет действует на маму магически: она кидается к папе на шею, ревет, утирает слезы счастья и лезет целоваться, и мое присутствие становится явно лишним — не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять.

Отваливаю в комнату, переодеваюсь в пижаму, но заняться решительно нечем, и навязчивые мысли о выходках Альки и презрительном взгляде Паши вскрывают на сердце старые раны.

Я слишком явно ищу внимания, и Мамедова, хоть и тупица, интуитивно считала мою уязвимость. А вечно находящийся в центре внимания Паша не станет сочувствовать мне настоящей — до него наконец дошло, что моя прежняя ангельская внешность не соответствовала содержанию.

Что ж, плевать. На них и их мнение.

Задираю фланелевый рукав и удовлетворенно рассматриваю тонкую полоску запекшейся крови на коже.

Но дверь без стука распахивается, и я едва успеваю убрать руку.

В проем вплывает мама с подносом в руках. На нем виднеется окутанная паром тарелка с ужином и книга в потертой обложке.

— Эля. — Мама останавливается у стола и сверлит меня своими жуткими глазами. — Ты прости мне мою бурную реакцию. Ты же знаешь, я тоже была любительницей поэкспериментировать над внешностью, и это принесло мне немало проблем.

Поднос опускается прямо на дневник, и тот остается незамеченным, а во взгляде мамы проступают умиление и ностальгия.

— Я не говорю, что бунт — это плохо. В конце концов, на его почве мы сблизились с твоим отцом. Но тебе я желаю спокойной и правильной жизни без падений и непреодолимых препятствий. Ты же хорошая девочка. Поэтому… ну не усложняй, а?

Ее слова отзываются болью в затылке, и я скриплю зубами. Она настаивает на той самой мимикрии, на двуличии и смирении, а я на дух это не переношу!

— И, вот еще что, — не унимается мать. — Принесла тебе книгу, которую очень любила в юности. Давай заново налаживать контакты?

Мама ободряюще улыбается, но я понимаю намек: хорошо бы мне посидеть в комнате и не портить родителям романтические посиделки за просмотром старого фильма.

— Спасибо, мам. — Забираю тарелку и книгу и тоже изображаю улыбку. — Можешь выйти? Я кое-чем занята.

— Ох, когда же ты успела вырасти… — Она в шутку хватается за голову и, подмигнув, оставляет меня одну.

«Когда ты успела вырасти… — продолжаю я мысленно и в бессилии сжимаю кулаки, — и превратиться в пугало с мешком секретов, которые никогда никому не поведаешь, хотя жаждешь вывалить их наружу и освободиться. И ты будешь вечно прятать свою истинную сущность, чтобы еще сильнее не огорчать родителей.