Затмение: Корона

• 01 •

Париж, Франция. Июнь.

Глубоко в двадцать первом веке

Дэн Торренс знал, как выглядеть; знал, как носить эту маску. Походка его была энергосберегающей, фигура — чуть сгорбленной от голода. Не такого голода, когда ноги сгибаются или живот раздувает, но достаточного, чтобы желудок грызло укусами слабого голодного огня; могло показаться, что он несёт его в себе, прикрывая от измороси пасмурного весеннего дня. В этом камуфляжном облике он медленно, с бестрастной флегматичностью обходил толпу на площади Отель-де-Виль.

В последние месяцы он частенько наблюдал других в таком состоянии и научился безошибочно имитировать его. Подобно экспрессионистскому мотиву, воспроизводилось оно в толпе: перекошенные позы, истощённые лица, мучнистая кожа, выражение покорного ожидания на бледных лицах.

С тщательно имитируемой скукой он оглядывал высокую трибуну из охристого строительного инстапластика и дерева, возведённую недавно на другой стороне площади; обрамляли её штандарты цветов французского флага, но под безжизненным алюминиево-серым небом цвета словно поблёкли. Из облаков сеялся дождик, пронзительный ветер вынуждал Торренса кутаться поглубже в зелёный пластиковый дождевик. Внезапно по площади оглушительно раскатилась «Марсельеза», исторгнутая динамиками на сцене; в тот же момент за подиумом французские солдаты (все как один европеоиды, при полном параде) слаженно потянули за белые верёвки, и в воздух величественно взметнулся церемониальный французский флаг огромных размеров. Флаг сперва обвис, точно был человеком, у которого тоже сгорбилась спина, но когда верёвки снова натянули, развернулся на всеобщее обозрение, словно человек этот расправил плечи. Толпа отреагировала сдержанными аплодисментами и скептическими шепотками. Никто из присутствующих не упускал из виду отряда штурмовиков Второго Альянса, общим числом сорок человек, в лёгкой броне и зеркальных шлемах, с ружьями и парализаторами на инверторах отдачи; те выстроились парадным строем по обе стороны сцены, как эскорт и одновременно группа охраны нового президента Франции.

Знамя занавесило крупный участок Отеля-де-Виль, служившего в нынешнем своём воплощении парижской мэрией. Отель-де-Виль был построен в конце XVI — начале XVII веков, но в XIX веке мятежники Парижской Коммуны, взбунтовавшись против притеснений Наполеона III, сожгли здание; впоследствии оно было отстроено в стиле Боккадора[3], несколько экстравагантным подражанием свадебному торту, а теперь, хотя и выглядело викторианским, считалось во Франции показательным примером стиля белль-эпок. Торренс полагал, что Второй Альянс выбрал Отель-де-Виль для этого мероприятия по простой причине: это парижское здание чуть ли не единственное среди правительственных осталось в целости.

До 1830 года площадь именовалась Гревской, тут проходили праздники и отправлялись официальные мероприятия, иногда же казни сочетали в себе и то, и другое. Левассье рассказывал, что здесь Равальяку, убийце Генриха IV, сожгли руку, заносившую клинок, рассекли острыми лезвиями грудину и залили внутрь кипящее масло, а затем, пока он был ещё жив, разорвали лошадьми на четыре части. Также на Гревской площади обычно: распинали на колесе (преступникам и подозреваемым, не сумевшим оправдаться, давили кости нажимом тяжёлого бруска), вешали, рубили головы топором, гильотинировали — всегда при значительном скоплении богатых и бедных зевак, наслаждавшихся зрелищем.

Зрелища тут повторялись снова и снова: так призраки возвращаются в одну и ту же фазу луны. Но сегодня казней не ожидалось. За вычетом одной, подумал Торренс. Как сказал бы Смок, сегодня здесь на гильотине Правда.

Для этой особенной казни приготовили монитор размером с киноэкран сразу за сценой, от которого кабель тянулся налево, в грузовик со сценическим оборудованием. Негромко зашипев, экран почти немедленно отобразил картинку Триумфальной Арки, и попиксельная развёртка её была подобна постепенному развёртыванию электронного знамени.

Дэниел Торренс, чей nom de guerre[4] был Остроглаз, смотрел на сцену через жалюзи затуманенных притворным голодом глаз, делая вид, что видит только подиум, флаг, изображение старой Арки — одни лишь символы. Другой наблюдатель, по ту сторону глаз, видел также пустые коробки, расставленные у одного края трибуны: голографические проекторы, замаскированные под звуковую аппаратуру.

Он не смотрел туда, где стояли Данко, Лина Пазолини и Шарль Корден, но знал, где они находятся: такие же грязные и непримечательные в толпе, как и сам Торренс. Они разместились в диаметрально симметричных точках, наблюдая за сценой.

Охранники растянули перед трибуной тонкий, как бумага, лист бронестирола, такой прозрачный и бликоустойчивый, что под большинством углов зрения заметить его было невозможно. Лист остановит пули, но работе помехо-проектора, спрятанного у Торренса под плащом, не помешает.

Торренс не знал, как устроен проектор. Для него это был просто ящичек из пластика и токопроводящей керамики, с узким, керамическим же, соплом, пристёгнутый у него к правому предплечью. Включить, указать рукой и убить.

Убить картинку. Всего лишь картинку. Но, поскольку изображение это должно было представлять политика и наделено было собственной жизнью, убить его в известной мере означало убить и самого политика.

На подиум взобрался Луи Камбон, парижский градоначальник. Камеры завертелись ужами, вынырнув из электронных укрывищ и взметнувшись в воздух на телескопических штативах: линзы на металлических змеиных тельцах. Образовав вокруг толстомордой лысеющей фигуры Камбона подобие цветоложа, они замерли, наклони к нему линзы, точно скосившие клювы вороны. Одна из камер понемногу придвинулась к самому прозрачному щиту и сняла наездом лицо Камбона, пока тот, возгласив приветствия, начал представлять Ларусса.

— ...избранный президент Республики.

Торренс чуть со смеху не покатился.

Кто-то пробирался в толпе, направляясь в его сторону. Пьяница, выведенный из равновесия коллективным языком тела. В Париже есть было особо нечего, за вычетом гуманитарных подачек с задних бортов грузовиков, но кто ищет, тот алкоголь всегда найдёт, подумал Торренс. Талант поистине сверхчеловеческий.

Пьяница был в длинном чёрном пальто, испачканном после ночлега в канаве. Бороду его перечёркивали длинные грязные седые мазки, расфокусированные глаза терялись в прищуре тяжёлых век. Обращаясь к сцене, алкоголик завопил:

— Voila! Le Maire de Quoi! Le Maire de Quoi!

Такова была уличная кличка Камбона. Мэр чего?

И толпа безмолвно отозвалась: Мэр развалин.

Но вслух издала лишь нервический смешок. Камбон даже не прервал речи. Штурмовики ВА, в броне и при оружии, даже не потрудились отогнать пьянчугу. Ещё не потрудились. Впрочем, камеры наблюдения уже взялись за работу. Они уже пробили алкаша по базе. Его пометили. Ему осталось жить до рассвета максимум.

Четвёрка в белых прыжкостюмах мусорщиков, дежурившая тут якобы для уборки за толпой (впрочем, выбрасывать людям было нечего), с усмешками и шутками-прибаутками протолкалась к алкашу, окружила его и с показным добродушием препроводила прочь, хлопая пьянчугу по спине и подмигивая всем вокруг. Мы самые обыкновенные добропорядочные госслужащие, говорили они толпе этими жестами, мы его в кроватку уложим и дадим выспаться.

Его удалили из толпы аккуратно, словно глаз от пепла промыли. Силу не применяли. Не показывали.