пыль

- Я тут не первый раз, - продолжал он. - И всегда удивлялся нашим людям. Один жену на спор пырнул. И самое страшное — трезвым был. Поругались. Она ему нож дала: «Пыряй, говорит, спорим, не пырнёшь. Трус, потому что». А он возьми и пырни. И насмерть. Другой башку соседу проломил. Интересно ему, видите ли, мозги вживую посмотреть. Когда ещё такое увидишь, говорил. Вот и сел за любопытство. Был ещё третий такой, молоденький. С девчонкой своей по крыше гулял, так и столкнул её вниз. А зачем — объяснить не может. Скромный. По маме всё скучал, неслышно скулил ночами. Высох весь и тихо помер одной ночью. Четвёртого, помню, поймали из-за ёлки, с который тот под новый год из леса вышел. Его приняли, оформили. Ну, заплатил бы штраф. Так нет, он в сортир отпросился, отковырял там со сливного бачка поплавковый держатель и при выходе вогнал его конвоиру в самый глаз, до конца. Пока тот мучился и помирал, этот герой сбежал. Домой заявился, новый год отметил с супругой и детьми, а на утро сам сдаваться пришёл.

- Знаешь, ведь люди те же остались, а творят такую дичь, что на воле страшно находиться, - продолжал Влад. - Будто в последний день живём. Всем же ясно, почему это. Потому что, кто в лес, кто по дрова, кто за грибами, кто на грабли. Когда в стране максимально успешной становится кривляющаяся макака с красной жопой, которая чешет свои гениталии, подтирается ладонью и размазывает по татуированному лицу. Головы переполнены информацией, но в перфорированных мозгах остаётся только отвалившаяся накипь и кипень с протухлого мяса. Тогда в системе растёт давление, тогда срабатывает аварийный клапан. У каждого по-своему. Кто-то жену режет, кто-то водочку уничтожает. Ведь все видят, что строится всё так, чтоб максимальное неудобство тебе доставить. А когда тебе неудобно, то ты и в маршрутке нахамишь, и как у Чехова, младенца задушишь.

- Борьба — это хорошо, конечно, но этим людям, по-моему, и так хорошо, - вставил своё слово Клим.

- Так и мухе хорошо. Знаешь, как Полковник пел: «у меня на кухне лягушка живет, сыро и прохладно, чего ж ей не жить», - Влад улыбнулся. - А ещё помнишь остров дураков из приключений Незнайки, со всеми удовольствиями, и с одним «но». На нём коротышки в баранов превращались. Так и у нас, кругом — бараны и бароны.

- А если закроют тебя надолго? - спросил Клим.

- Какая разница, в какой зоне сидеть — во внутренней или во внешней. Иногда, кажется, здесь даже и свободней. Мы не сидим, мы здесь живём. Иногда кажется, что это охранники здесь маются и прочий персонал. А что ещё мне надо. Во «вне» отвлекаешься от главного...

В коридоре началась какая-то возня. Кричали, лязгали дверьми. Через время Клим услышал стук.

- Поговорить просто! Я сказал! Да, я отвечаю! Отворяй!

Скрипнула дверь, как деревенская калитка, и в камеру ввалился тип в штатском, следом сотрудник. Тот, что в штатском, был пьян, но старался не выдавать себя. Сотрудник был изрядно испуган и виновато смотрел на Клима.

- Клим К, на выход! - жёстко отрезал пьяный.

- С вещами? - спросил Клим.

- С еблом и с прыщами! - разозлился штатский. - Поговорить надо.

Клим поднялся со шконки и вышел в коридор.

- Туда, - показал штатский на лестницу.

Ступеньки окончились, и они прошли в кабинет, который был обложен сверху до низу деревянными стеллажами, разбухшими, влажными, с выпирающими дверцами, свисающими набекрень. Под ногами щербатый паркет, пропитанный глянцевым лаком. У стены деревянный стол, под стеклом таблицы и вырезки из газет. Там же телефон с выемками для указательного пальца и ограничителем, напоминающим корабельный якорь.

- Опер я, опер по твою душу, - сказал пьяный. - Ты чего в отказ идёшь?

- Не убивал я его, - ответил Клим.

- А какая разница. Убивал — не убивал, сидеть будешь всё равно. Какая разница, кто убивал. Будто важно, кто убивал? Заебали вы. Убиваете, а мне разбирайся? Вот уж нет. Сначала ты посидишь за кого-то, потом за тебя посидят. Олень мышиный! Не умеешь сделать так, чтоб следов не осталось, значит, сиди. Хочешь, могу устроить, чтоб тебя там петушили каждый день. А там сам смотри, может понравится. Давай руки!

Клим убрал руки за спину. Опер схватил его за плечи, но Клим упёрся.

- Ветров! - крикнул опер. В кабинет заглянул нос, затем показалась, немолодая, высокая личность, шмыгающая соплями, постоянно прибирая их себе, будто что-то важное, без чего ему будет сложно здесь.

- Давай наручники, - приказал опер. - Руки его доставай.

Клима заковали. Ветров посмотрел на окно, взял вторую пару наручников, прикрепил к первой и к оконной ручке. Клим повис. Тело заломило, руки ужасно заболели. Удар в тело, ещё удар. Вот уже оба неумело месили его живот, будто пытаясь вытащить из него эти сливы синяков и прочие сладкие, набухшие и спелые плоды. Клим вспомнил, как он выбивал неподъёмный от пыли ковёр из своей комнаты. Только ковром сейчас приходилось быть ему. «Хоть от пыли избавлюсь», раздавалось в голове.

- Это тебе не курей мариновать, - приговаривал опер, глядя на Ветрова. - Не бей его по лицу, ему завтра на суд. Должен быть в хорошем виде. И ещё мыша поймать надо. Спать не даёт.

- Что-нибудь придумаем, - ответил Ветров.

Клим потерял сознание. Очнулся уже в камере. Влад прикладывал к его голове свою мокрую майку с Мао. Мао промок и помог голове Клима.

- Поспи. Извини, врача не дают. Просто поспи. Лучше будет, легче, - слова скрипели изо рта Влада.

- Встать! Суд идёт. Слушается дело...

Судья начала читать материалы дела Клима. Быстро и монотонно побежали слова по залу. Без всякой эмоции, перебором какого-то чужого языка. Намёками на последствия. Они наскакивали окончаниями на начала следующих слов, без интонаций. Одним тембром. Весь этот речитатив напоминал ему церковную службу, на которой батюшка, извергающий череду молитв, как швейная машинка, клюющая заплату вокруг дыры, латал разноцветные лоскуты в то одеяло, под которым дрожали от холода, под которым чешется, как от стекловаты, желудок переваривает битое стекло. Воробьи стучали по крошкам. Пионеры били в барабан. Крысы шли на запад.

Климу стало скучно. Он вспоминал школу, где его судили впервые и не единожды. Так, в первых классах частенько после перемены и жалобы какой-нибудь недовольной особы, его вызывали к доске. Сначала он должен был встать, потом, опустив голову, сутуло и обязательно пройти сквозь созревшее вымя, налившееся глазами учителя, даже перезрело и мелкой галькой зрачков его одноклассников. Пока он шёл, недовольно скрипели линованные полы, как тетрадь под его фиолетовым почерком. В этой предательской тишине хромали берёзы с ветра за оконной рамой, во всеобщем внимании пытающимся уйти отсюда.

Класс заполняло это внимание, и начинался сам суд. Прелюдия: само событие, кто кого толкнул, подрался ли, обозвал обидным прозвищем. Далее следовали моральные основы. Клим чувствовал эти смирительные рубашки. Он не понимал, почему, чтоб доказать ему его неправоту, надо, чтоб его вырвало прилюдно, причём так обильно из его восвоясья. И вот его полощет на уже и так коричневый пол: их не переваренными деликатесами. И скребут горло корки хлеба, кровь из нутра. Слёзы брызгали, как из упавшего на землю, наполненного водой презерватива случайному прохожему.

В заключении поднималось по очереди несколько человек с осуждением любого его поступка. Они долбили деревянные фразы, как богородский мужик с медведем выбивают в наковальню бесполезный воздух треснувшей киянкой. У них менялся голос, становясь скрипучим и дверным. Эти пафосные, неживые голоса до сих пор преследуют Клима. Он слушал их на школьных линейках, в поздравлениях коллег по работе, на совещаниях и планёрках из ртов докладчиков. Весь мир в это время переживал избиение, отчаянную вину из-за своей неодинаковости.