Армия

Нам говорят: «Поставим на сержантские должности сверхсрочников, они наведут порядок».

И что изменится? Число командиров взвода увеличится на трех дармоедов, только и всего. Если прежде взводный ставил задачу дедам и ретировался домой, то теперь он будет ее ставить сержантам-контрактникам, а те уже перепоручать «дедам» и ретироваться вслед за лейтенантом.

Кроме того, надо иметь в виду, что сержанты-контрактники из космоса не упадут и выпускники МГИМО или МГУ не поедут по комсомольскому призыву спасать родную армию. На сверхсрочную останутся уже знакомые нам «деды», причем далеко не все, а лишь те из них, кому в армии комфортнее, чем на гражданке. Делайте из этого выводы сами. Я уже не говорю о том, что имеется многолетний опыт приема на службу по кратковременному контракту — корпус прапорщиков, это вопиющее позорище российской армии, доставшееся ей в наследство от советской. Он, этот корпус, получит теперь достойное приращение в виде сержантов-контрактников.

«Нужно учредить военную полицию! — слышится новое предложение. — Если сделать ее независимой от Минобороны, она сможет контролировать дисциплину в армии».

В мое время в армии существовал институт Особых отделов (если я верно понимаю ситуацию, его-то как раз и намереваются реанимировать под новым названием; Комитет с помощью этого троянского коня довольно эффективно наблюдал за военными повсеместно и на всех уровнях). Был особист и в нашем гарнизоне. Неприметный такой капитан (наиболее распространенное звание в строевых частях), молчаливый, спокойный, ходил постоянно с кожаной папочкой.

Раз в полгода перед выпуском учебных рот особист обходил батальоны с лекцией об успешно проведенных Комитетом операциях. Читал он ее и перед нами. Что-то они тогда раскрыли, кого-то обезвредили, шпионов, кажется. Я толком не понял, потому что почти сразу после начала лекции уснул, как, впрочем, и вся остальная рота. Мы спали везде, где удавалось присесть, за исключением столовой. Капитан, должно быть, к этому был готов, потому что, устроившись за трибуной, вынесенной на Большой проход казармы, опустил голову к тексту и до конца выступления на аудиторию не смотрел.

Я тогда еще не знал, что случай устроит мне личное знакомство с этим лектором.

Уже на четвертом полугодии службы мне во время ночной драки в туалете сломали челюсть. Не на кого пенять, сам виноват — прозевал удар. Сказав дневальному, что прихватило сердце, я поплелся в медроту, где промаялся до утра и был после завтрака увезен военврачом на его «Жигулях» в окружной госпиталь. Но еще до этого, даже, кажется, до подъема ко мне в палату вошел молчаливый капитан. Он сел на соседнюю с моей пустую койку, раскрыл на коленях папочку, достал из внутреннего кармана кителя ручку и, посмотрев мне в глаза, коротко приказал:

— Рассказывай, как было.

Я объяснил, что ночью в казарме впотьмах запнулся за чьи-то сапоги, полетел наземь и со всего маху ударился лицом о табуретку.

— Угу, — произнес капитан, после чего закрыл папочку, убрал ручку и ушел; больше мы не встречались.

Не сомневаюсь, что особист остался мною доволен, так как я не стал нагружать его лишними заботами. Хотя, рассуждая здраво, какие же они лишние? — самые что ни на есть насущные. Однако его заботило не то, что происходит по ночам в казармах подведомственного ему гарнизона, а то, стану ли я подавать рапорт. Неужели ему было неизвестно, как в соседней с нашей казарме отдельного инженерного батальона «деды» ночами устанавливают башню из трех тумбочек и табуретки, загоняют на верхотуру молодого и заставляют его петь гимн, пока они внизу пьянствуют; весь гарнизон об этом знал. Или, думаете, особист не знал, к кому из офицерских жен лазает наш лихой сержант Мишка Флейшар? Может быть, особист не знал, что творится в отдельном учебном медсанбате, где повесился курсант, обвинив в предсмертной записке сержанта? Все он знал. И ничего не делал.

Неужели можно поверить, что вновь созданная военная полиция будет чем-то отличаться от особистов советских времен? То есть поначалу они, конечно, начнут демонстрировать рвение в службе, но все эти волны очень быстро улягутся и поверхность болота вновь затянется ряской.

По случаю трагедии в Челябинском танковом училище министр обороны Иванов давал интервью телевизионщикам и, конструируя в лице растерянность, недоумевал, как могло случиться, что больше двадцати дней местные командиры замалчивали происшедшее. А то генерал Иванов не знает, что для любого офицера наитягчайшее преступление состоит не в измене родине, не в трусости и не в казнокрадстве. Самое страшное для офицера — подвести непосредственного командира, выпустив известие о ЧП за пределы части, сделав его известным вышестоящему начальству. Если бы начальник Челябинского танкового нарушил это правило и подал рапорт в Москву (уверен, даже в мыслях у него такого не было), его врагом тут же стал бы непосредственный начальник.

К нам в батальон с другого конца страны, из далекого, глухого гарнизона перевелся «старый» майор, чтобы в благословенном Прибалтийском округе выйти в запас и получить здесь положенное по закону жилье. Он, должно быть, переслужил немало лет, потому что выглядел действительно старым, по крайней мере мне, двадцатилетнему, так казалось. Майора назначили «зам по тылу по второму штату», должность необременительная, и стали подготавливать документы к пенсии. История, в которую бедняга попал, случилась тихим июльским вечером. В тот день майор был в наряде помощником дежурного по караулам. Он стоял на крыльце гарнизонной столовой, наблюдая за порядком, когда мимо него вне всякого строя протопали по направлению к дверям столовой два полупьяных сержанта из нашей учебной роты, без пилоток, с распахнутыми хэ-бэ и свисавшими ниже всех мыслимых пределов ремнями. Ошеломленный майор окликнул их, но тем было не до пустяков. Тогда он догнал сержантов и ухватил одного за шиворот.

Его били прямо там же, на крыльце, перед строем полутора сотен курсантов, пришедших на ужин. Пока прибежали на удачу проходившие мимо офицеры, майору досталось крепко. Сержантов скрутили и отволокли на гауптвахту. Пострадавший в тот же вечер написал рапорт. Перед дембелями вычертилась перспектива военного трибунала и нескольких лет тюрьмы. Но майор не знал, что его злоключения еще не закончились.

Наш комбат считал дни до отъезда в Академию Генштаба. Его родной дядя носил на погонах три большие звезды в ряд и служил в министерстве, так что племянник если и заботился о чем-нибудь, так лишь о том, чтобы дурацкий случай не вмешался в его карьеру. Он глушил любые происшествия в батальоне, лишь бы о них не прознали наверху. История с майором означала крушение всех планов. Неделю комбат вдвоем с замполитом уламывали «старика» забрать свой рапорт. Они навалились на пенсионера, и житья ему от них не стало. Все подробности осады батальон ежевечерне получал от писарей и секретчика. Мы дружно желали комбату погореть на этом деле. Но командиры наши, ко всеобщему удивлению, вдруг проявили такую инициативность, такую настойчивость и силу духа, какой прежде в них никто и не подозревал. Как им удалось, не знаю, но они таки добились от майора отзыва рапорта. Сержанты пробыли на губе неуставное количество суток и возвратились в роту. На майора было жалко смотреть.

Месяца через два после этого случая комбат уехал в Москву учиться в самом элитарном учебном заведении Советского Союза и теперь, думаю, носит столько же звезд на погонах, сколько прежде носил его дядюшка. Никаких препятствий к тому со стороны его личных качеств не было, но главное — ему удалось за те полтора года, что он командовал батальоном, не испортить показатели дивизии ни одним нашим ЧП. Иначе говоря, если судить по документам, батальон в этот период был чист, как утренняя роса.