Армия

Он разразился в первый для моих курсантов день полевых работ. Для меня в качестве командира он тоже был первым, тем не менее я справился со всеми организационными задачами вполне успешно, чему был рад и доволен собой. День прошел без проблем, и вечером я отправился на совхозном автобусе по хуторам собирать свой взвод. Последним был хутор, где работало самое большое число курсантов, человек пятнадцать. Водитель затормозил на шоссе и посигналил. Внезапно нехорошее предчувствие захолодило меня изнутри.

Сумерки уже спустились на землю. Шоссе, словно река, отражало небо, разделяя светлой полосой ставшие темными поля. Хуторские постройки сливались на фоне яркого заката в единую массу. От них долетел топот множества каблуков, и вскоре на дорогу выбежала вереница солдат. Они было проскочили мимо меня к автобусу, но я окликнул их и велел построиться.

Я медленно шел вдоль строя, уже зная, что предчувствие не обмануло. Мысли, одна другой горше, кружили в голове хороводом, лоб горел, а во рту появился металлический привкус, как после удара. Мне казалось, я слышал звук собственного сердца — в ушах что-то стучало. То, что произошло, было тяжелее моих самых мрачных фантазий. Ничего более позорного для сержанта учебной роты нельзя и представить. Я был уничтожен.

Пройдя из конца в конец строя и так же медленно возвратившись назад, я подошел к левофланговому.

— Дыхни! — коротко приказал я.

Курсант ухмыльнулся, и меня обдало волной крепкого «свежака». В тот же миг мой кулак врезался в его челюсть.

— Дыхни! — крикнул я, подскакивая к следующему, и опять ударил.

Короткими приставными шагами я продвигался от солдата к солдату, кричал: «Дыхни!» — и бил, «Дыхни!» — и бил, «Дыхни!» — и бил, бил, бил. С каждым новым ударом в моей душе становилось все меньше тех нравственных принципов, что поселились там за время моего курсантского «детства». С каждым новым курсантом становилось все меньше того отеческого умиления, какое нежданно-негаданно появилось во мне, когда я впервые встал перед строем новобранцев в качестве их командира. С каждым новым ударом я становился другим.

Говорят, понять человека — это значит мысленно поставить себя на его место и осознать, что в этих условиях поступил бы так же, как он. В тот вечер возле того хутора я понял своего бывшего командира сержанта Гусакова.

Пройдет еще около трех месяцев, и за неделю до выпуска во время ежеутреннего ритуала заправки коек солдат соседнего взвода громко «пошлет» своего «молодого» командира отделения. И пока тот будет растерянно моргать, я кинусь на его обидчика, чтобы вдвоем с еще одним сержантом, подскочившим с другой стороны, протащить парня по всему проходу меж взводных расположений и влепить его что было сил в стену. В тот момент я буду своим затылком ощущать затаивших дыхание сто пятьдесят человек, начинавших понимать, что против них всего только пятнадцать сержантов. Через кожу спины, а не через голову войдет в меня ощущение минного поля, на котором неверный шаг приводит к взрыву. В этот раз я сделаю верный шаг, и рота, после секунд­ной паузы, вернется к утренним заботам, а забывшийся курсант отправится скоблить пол в туалете, чем будет заниматься всю неделю до выпуска.

Назовите меня зверем, назовите меня извергом. А я отвечу вам на это, что мне единственному из сержантов нашей учебной роты бывшие курсанты писали письма, после того как разъехались по линейным частям. До сих пор это составляет предмет моей гордости. В чем была причина такого их отношения ко мне, не знаю. Только больше я не обращался к ним со словами «товарищ курсант» и не говорил им «вы». Слова мои стали простыми и жесткими, если дело шло о каком-нибудь проступке. Правда, я никогда ни над кем не издевался и не выказывал никому презрения, я никого не оскорбил словом и крайне редко лишал сна. Но затрещины сыпались из моей руки на головы курсантов по всякому случаю разгильдяйства. Размышления о неуставных отношениях больше не занимали меня. Я теперь тревожился, как бы не утратить дистанцию между мной и взводом, которая с того памятного вечера возле латышского хутора помогала мне руководить без малого тремя десятками своих сверстников.

«Молодые» сержанты учебных рот находятся в очень сложном положении: от курсантов их отделяет лишь полгода службы, что подчиненными не воспринимается как большое достоинство, и под конец учебного периода курсанты часто выходят из подчинения. Однажды я стал свидетелем подобного случая. Получилось так, что после очередного дембеля и после того, как меня изгнали из «учебки» в «постоянный состав», в учебной роте осталось только трое старослужащих сержантов. Ротному следовало бы озаботиться этим обстоятельством, но только что заступивший на эту должность вчерашний взводный решил, что с молодыми сержантами ему будет работать легче. На деле произошло то же, что в свое время со мной, только уже в масштабах роты — через два месяца новые курсанты всех пяти взводов вышли из подчинения сержантам. До меня на второй этаж, где я теперь жил, доходили слухи о происходившем внизу, но я не очень в них верил, пока однажды не увидел, как целый курсантский взвод, окружив кольцом своих сержантов, гоняет их по кругу. Должен признаться, жуткое было зрелище.

Ума не приложу, что будет твориться в нашей армии, когда срок службы сократится до одного года. Как бы в положении того взвода не оказались все Вооруженные Силы.

Итак, прежде чем начинать борьбу с дедовщиной, нужно усвоить, что противоположная крайность под условным названием «сугубо уставные отношения» может привести к последствиям не менее тяжким, чем «неуставные». Коль скоро мы не можем полагаться на то, что строгое соблюдение уставов наладит порядок в армии, остается рассчитывать на человеческий фактор. При этом надежды на офицеров как не было, так и нет, о прапорщиках лучше не вспоминать, свое отношение к сержантам-контрактникам мы уже высказали, о военной полиции поговорили. На кого же рассчитывать? Прежде чем ответить на этот вопрос, мне придется сделать еще одно отступление.

Весной 1972 года в Смитсоновском институте в Вашингтоне разорвалась идеологическая бомба колоссальной разрушительной силы — научной общественности был представлен доклад американского математика Денниса Медоуза под названием «Пределы роста». Это был первый из серии докладов Римскому клубу. Вскоре он был опубликован, и по миру кругами разошлась взрывная волна от него. Человечество вступило в новую эпоху международных отношений — эпоху глобализации.

Предыстория вопроса такова. В 1968 году технический директор заводов «Фиат» в Латинской Америке Аурелио Печчеи прервал свою карьеру менеджера, чтобы заняться проблемами мироустройства. Объединив вокруг себя извест­ных финансистов и предпринимателей, число которых вскоре достигло ста человек, Печчеи создает Римский клуб. Эта организация на протяжении ряда лет финансировала научные исследования, заказывая их крупнейшим ученым современности, специалистам в самых различных областях знаний. Уже после третьего доклада стала вырисовываться концепция деятельности Римского клуба (его еще называют Невидимым колледжем) — формирование общественного мнения в пользу идеи создания мирового правительства, то есть глобализации. Правда, идея эта клубом не декларировалась, но уже сама последовательность докладов, явно продуманная изначально, указывает на это. Первый доклад вызвал на Западе шок, едва ли не панику. Это был научно обоснованный прогноз Апокалипсиса с указанием ориентировочной даты. Когда человека поражает страх вероятной гибели, он задается единственным вопросом — что делать? Ответу на него был посвящен второй доклад Римскому клубу, который, подтвердив достоверность данных первого, указал принцип решения проблемы. Все последующие доклады разрабатывали этот принцип.