Армия

Врач двумя пальцами приподнял мое веко, взглянул на глаз и тут же изрек:

— Натер.

Замполит осуждающе покачал головой, как бы говоря: «Не ожидал от вас», но вслух произнес короткое:

— Отправляйтесь.

И тут я, то ли от растерянности, то ли с отчаяния, выпалил:

— Никуда не поеду! Я болен! Не имеете права больного отправлять.

Замполит внимательно посмотрел на меня, и я заметил, что его взгляд медленно приобретает стальной оттенок. Он втянул воздух ноздрями и громко позвал:

— Товарищи офицеры!

В ту же секунду, словно они только и ждали команды, комнату заполнили офицеры штаба. Они обступили нас и молча смотрели на меня в ожидании следующей команды. Я оглянулся и увидел стену ненависти. Если бы замполит крикнул: «Ату!» — они бы тут же разорвали меня, об этом говорили их взгляды. Пауза затягивалась. Ощущение близкой опасности, как видно, прояснило мои мысли. Я почти жалобным тоном спросил:

— А поужинать-то можно перед дорогой?

Голос замполита тут же обрел прежние заботливые интонации:

— Так вы еще не ужинали? Ну, конечно, в дорогу надо поесть, путь неблизкий. Где начпрод? Нужно покормить сержанта. — И обращаясь снова ко мне: — Идите скорее в столовую, сейчас вас накормят.

Я медленно вышел за дверь и медленно спустился с крыльца. Замполит почему-то замешкался в сенях. Я медленно завернул за угол и что было сил дал деру в темноту ночных улиц.

Теперь вспоминаю, и спину обтягивает холод. Словно не я это, двадцатилетний, стою сейчас перед глазами, а мой сын, и мне за него страшно.

Всю ночь я провел в городе, шарахаясь от любого звука. И всю ночь Управление батальона в полном составе, и офицеры, и солдаты, прочесывало город в поисках меня. Они проехали мимо на нескольких крытых грузовиках, когда я хоронился в кустах возле дороги. И потом я несколько раз видел издалека их группы, шагавшие по ночным улицам. Я оказался в роли зверя, на которого объявлена охота. Никому не пожелаю испытать это ощущение.

О той ночи можно было бы написать целый роман, но сейчас речь не о том. Я возвратился в часть, когда, по моим подсчетам, следователь уже должен был приехать. На крыльце штаба стоял писарь и смотрел на меня как на приговоренного к повешению. Я ему весело подмигнул.

— Не тот это следователь, — со свистом прошипел он, — не по твоему делу. Этот приехал дело о семи трупах закрывать. Говорил ведь, требуй одеяла.

В жизни бывают такие моменты, когда вдруг явственно ощущаешь скачок времени, скажем, ты жил, ощущая себя тридцатилетним, и вдруг сразу осознал, что тебе уже под пятьдесят. В ту минуту на штабном крыльце я испытал на себе такой скачок. Только что я был двадцатилетним парнем, веселым, бесшабашным, считавшим себя уже практически гражданским человеком. Какая-то секунда, и вот уже я стою старый, потерянный, раздавленный внезапным известием, человек без будущего.

Дальше тяжело вспоминать, хоть напрягаться для этого и не надо, память сохранила все детали того дня. Помню, как стоял навытяжку в командирском кабинете. Помню, как Сорокин красочно рассказывал незнакомому старшему лейтенанту о бедах батальона, связанных со мной, на примере прошедшей ночи. Помню даже, что у того старлея были расклешенные брюки и «дембельская» фуражка, какие позволяли себе только старшие офицеры. Помню, как он волок меня через всю комнату, ухватив за локоть, чтобы показать раскрытый на столе томик Уголовного кодекса: «Читай свою статью!». И помню, что отчеркнул в книге его ноготь: «В военное время расстрел, в мирное время от трех до семи лет тюрьмы».

— Товарищ подполковник, готовьте на этого мерзавца рапорт, — бодро отчеканил старший лейтенант.

Сорокин на это почти весело сказал:

— А уже все готово!

И действительно, протянул гостю исписанный листок бумаги. Старлей пробежал текст глазами, удовлетворенно качнул головой и убрал бумагу в портфель.

Еще я помню, как стоял на крыльце, а подполковник в это время лично провожал старшего лейтенанта до машины. Тот протянул ему на прощание руку, оглянулся на меня и сказал Сорокину:

— Подержите его где-нибудь несколько дней, я пришлю за ним конвой.

И все! Уехал! Он уехал на моих глазах, увозя в портфеле мою судьбу.

С той минуты и до дня отправки батальона прошла неделя. Усилия подполковника оправдали себя, и нас в середине декабря отпустили восвояси. До самого того дня, до самой минуты, когда мы ввалились в вагон, я жил словно окруженный вакуумным коконом. Снаружи что-то происходило, текла какая-то жизнь, но все это было для меня далеким и почти нереальным. Внутренность моего кокона была заполнена лишь одним — ожиданием. Я что-то ел, что-то пил, по ночам иногда даже удавалось заснуть ненадолго, но все это мало занимало меня. Единственно, чем я в то время был по-настоящему занят, так это ожиданием. Каждую минуту и днем и ночью я беспрерывно ждал конвоя. За одну неделю я, еще не успев повзрослеть, уже успел состариться.

В день отправки я командовал погрузкой остатков зампотеховского склада, когда ко мне на «рампу» взлетел командирский «уазик». Сорокин приоткрыл дверку и, не вылезая из машины, пророкотал михайловским басом:

— Ну, Виталик, готовься. Я позвонил в дивизию, тебя ждут.

Сказав это, подполковник тут же уехал. То есть приезжал он специально ради того, чтобы напоследок еще раз ударить меня. Сколько же в нем должно было скопиться ненависти к двадцатилетнему мальчишке, чтобы в суматошный день отправки улучить минутку для последней мести. Ненавидел, а расправиться не решился — не посмел нарушить армейский закон и создать своими руками для дивизии ЧП. Я это понял по его деланно веселому тону. Ко мне стала возвращаться жизнь

По приезде в часть я узнал, что никаких бумаг из дивизии на того прапорщика, он служил в нашем батальоне, не поступало и вообще никто ни про какое избиение солдата не знает. Тогда я понял, что посланные мной документы по звонку Сорокина перехватили в штабе дивизии.

Вооруженные силы — советские, российские, американские, британские, не важно чьи — это каста. В чем отличие касты от закрытой корпорации? В последней закрытость от внешнего мира поддерживается насильственно (режимными мероприятиями), тогда как члены каст охраняют замкнутость своей среды совершенно добровольно. Все потому, что они обладают психологией человека, семья которого окружена большим, разнузданным и враждебным к этому человеку миром. Только в семье, как бы она ни была недружна, только в ней он ощущает себя в безопасности, только на своих родственников он может положиться, только они его ни в каком случае не выдадут, даже если по бытовым поводам будут ругаться с ним беспрестанно. Один за всех и все за одного — принцип существования любой касты; другая формулировка этого принципа — круговая порука. Армия, чья бы она ни была, по типу своего психологического устройства представляет собой классическую индийскую касту (к тому же типу относится сицилийская мафия). «Вынести сор из избы» означает открыться внешнему миру, подставить свою «семью» под удар критики. Для командира любого уровня это невыполнимо уже на психологическом уровне — он член касты.

Российская армия относится к числу немногих армий, у которых закрытость неполная, с брешью. Одной своей гранью наша армия открыта гражданскому обществу, и эта грань — срочный призыв. Любой офицер, в особенности послуживший по гарнизонам немало лет, лишь к солдатам (и сержантам, разумеется) четвертого полугодия службы, то есть к «дембелям», относится как к членам своей касты, все прочие — более «молодые» — для него люди пришлые, чужие. В этом заключена одна из психологических причин дедовщины: офицеры покрывают «дедов» не только из соображений личной выгоды и не только из боязни «вынести сор», но еще и потому, что «деды» — свои, а «молодые» — чужие.