Страница 17 из 160
— Тогда я чаю заварю, — обрадовался я.
Бабушка надела фартук, решительно затянула завязки, поддёрнула рукава и ринулась к шкафчику под окном, где мы держали овощи. Сопровождая свои действия возмущённым сопением, она отыскала гигантских размеров луковицу, подумала, выхватила ещё одну — маленькую, уцелевшую от давешней кверентки, — и отправилась к столу. Кухонная мебель воспроизвела симфонию скрипов, сопровождая бабушкины шаги. Бабушка взяла доску, нож из сушки и принялась медленно очищать лук.
Я достал из холодильника лимон. Чайник на плите пыхнул паром.
— Вот хочу спросить… — торжественно начал я.
— Сначала спрошу я, — выставила вперёд нож бабушка. — Тут рэбусы.
Она встала, стряхнула шелуху в раковину, промыла луковицы, вернулась за стол и, разрезав каждую пополам, провела над препарированными овощами зажжённой спичкой — «забрать дух».
— Кто станет собирать… — возразил я, бабушка осеклась.
— Прóшу? — переспросила она.
— И почем Богоравная? — быстро выпалил я. В ответ бабушка дунула на спичку и задумчиво проследила за сизым дымком. Дым послушно изогнулся, наподобие сломанной кем-то буквы «Г».
— Лагуз[35], — сказали мы одновременно.
— Интуицыя, — досадливо произнесла бабушка, подпуская вздох.
— Откровенность, — обрадовался я. — Лагуз призывает вас рассказать всё, откровенно причём…
Бабушка прошлась по луковице ножом, тоненькие полукольца красиво осели на доску.
— Дай мне сльонзя и слоик чистый[36], — попросила бабушка. — «… прычом».
Я учуял её давнее и неукротимое желание отмолчаться — и обрадовался. Чистая банка нашлась в шкафу, в коридоре; селёдки уютно расположились в холодильнике.
Бабушка ссыпала лук на блюдце, обернула досточку целлофаном и принялась потрошить сельдей. Я заварил чай и укутал заварник полотенцем.
— Бабушка. — заметил я. — Молчали бы раньше… Теперь некстати. Поздновато.
— Недолюбливаю титулы, — заметила она и разрезала выпотрошенную селёдку на кусочки, — жебы обратиться, всегда есть имя.
— Имена меняются, — ответил я.
— Но мы нет, под каким бы ни скрылись, — парировала она, потроша вторую селёдку. — Про то хотела поговорить с тобой. Про укрывание.
— Вы сейчас про одеяла? — оскорбился я. Бабушка отложила нож подальше и глянула на меня остро. Я чистил картошку, очистки спиральками падали в кулёк, пахло крахмалом.
— Вот смотри, то лук, — сказала бабушка торжественно, отыскав повод увильнуть, — изнутри он не такой, как снаружи — бо укрытый. Она покрутила кусочком шелухи. — Лук может быть разным…
— Смотря сколько выпил вчера, — уверенно отбился я. — Эти Чипполины — страшное дело…
— Лесик, — глубокомысленно произнесла бабушка, — чего добиваешься, хочу я знать? Карания?
— Ответов, — буркнул я. — А то, как рвать на части — то меня, а как Богоравная — срезу вы…
— Прошу извинить, — иронично заметила бабушка, любовно оглаживая рукоятку ножа, — но ты не в силах родить близнят…
Я позакидывал картофелины в кастрюлю с водой, отправил очистки и шелуху в мусор, вымыл руки и налил себе чаю. В кухне запахло летом.
В чай я добавляю шиповник и лимонную цедру, брусничный лист и сушёную малину. Иногда дягиль или чебрец, изредка шалфей или розмарин… для памятливости.
— Что ты накидал туда опять? — спрашивает по утрам Инга, принюхиваясь к ароматам из чайника. — Надо предупреждать людей. Вдруг не все хотят пить траву.
— Попей ягод, — отзываюсь я, — как раз смолол кофе.
— А туда ты что насовал? — по-прежнему сварливо интересуется Инга.
— Выпей и узнаешь, — добродушно пообещал я сестре.
Тем утром Тина наша пила какао.
Я шумно отхлебнул чай, в голове моей зелёной радугой переливалась обида.
— Этим вы хотите сказать, что мне богоравным не быть, — надуто произнёс я в чашку.
— Следует помнить, что Бог единый, — сказала бабушка, заворачивая обрезки селёдки в газету. — И как Бог, и как дух свёнтый, и как Езус Христус. Збавитель целого миру, Нех бендзы похвалены[37], — добавила она. Мы перекрестились. — Кто может быть равным тому?
— Но ведь я сам слыхал, как…
— Прошу, Лесик, — мягко сказала бабушка, — то старые… прежние… бывшие, те — овшим[38], они живут в своих понятиях. Не путай с ними меня. Такое название тылко титул, мало права — один долг.
Она препроводила кусочки сельди в банку и высыпала туда же лук. Перемешала.
— Принеси мне, Лесик, оцт[39], — сказала бабушка. — Знаю, что с тобою сделать.
— Будет больно? — мрачно поинтересовался я, передавая ей бутыль с уксусом.
— Больно всегда, почти, — заявила бабушка, попридержав акцент. — Важно не показывать.
— Безусловно, важно, — втиснулся я. — Но вот что за Дети Ночи?
Бабушка принюхалась к пробке уксусной бутыли.
— Оцт злой, — доверительно сообщила она. — Розведу на третыну.
Я услужливо поднес ей чашку с водой.
— Бабушка, — сказал я, — это всё Герцен, «Былое и думы», если хотите. Я вас спрашиваю прямо, во второй раз, почему нас обзывают «Детьми Ночи» все кому не лень?
Бабушка поболтала чашкой с эссенцией и залила ею селёдку в банке, готов поклясться — она что-то шепнула уксусу вслед.
— Той Херцин был бай… ох, бастард, хотела сказать. Такой человек — всю жизнь подозрительный, как тот зверь, как его? Но он маленький, а — тхорёк[40]… — сладким голосом выдала она. — Стоит ли слушать такого? Не жди, что буду отвечать прямо, второй раз, десятый, албо первший[41]. Ставь варить картошку, скоро явятся дамы, — заявила она непреклонно и сняла фартук.
— Сбегаю найду фрак, — ответил я, зажигая конфорку. — Такая честь. Дамы явятся… Тэтчер не придёт? Не ждать?
— Завозылась, — сообщила бабушка, уютно устроившаяся в кресле со своим «плетением». — Тамтые шахтары[42] ей, как прышч негодный.
Невдалеке прозвенела двойка. Трамваи, они часто звенят, являясь на Сенку. Словно отпугивают кого-то.
Мы должны собирать травы. С детства. Сверяясь с Альманахом, Луною и звездой зелёной — пастушьей Венерой. Я испытываю бабушкино терпение и собираю травы в аптеке. Аптека неподалёку, травы нынче недороги, и единственное, что мне необходимо, — следить за календарём.
Я иду на компромиссы, собирая в роще корни одуванчиков или крапиву, чертополох или «грицыки» Ещё пижму — незаменима от мух. Хорошо также идёт любисток — мама настаивает его «для волос». Как-то я принёс из школы аспарагус, собрать его, правда, пришлось вместе с горшком, и толку от него оказалось никакого. Удивительно безыскусное растение.
— Мы будто бы с изъяном, — огласил вердикт я и положил в кастрюлю с кипящей картошкой кусочек масла. — Рождаемся как с вывихом. Где здесь смысл? Должна быть компенсация. Разве можно не пользоваться тем, что досталось само собой? Бесплатно, считай…
Бабушка зажгла настольную лампу и откровенно полюбовалась её кронштейном.
— Хитрая штука, — уважительно произнесла она, — можно крутить куда хочешь. Когда ты уже поймёшь…
— Можно крутить куда хочешь? Как флюгер?
— Флугер, — раздумчиво ответила бабушка, — флугер, близко к пониманию. То, что с нами, оно как ветер…