Дни яблок

— Зачем мой муж ходит по гадалкам? Зачем, я спрашиваю? А? — провизжала тётка и дёрнула стол на себя.

Я перевернул кисет, камушки вылетели на клеёнку.

Вообще-то при этом гадании нужно приговаривать следующее: желание, надежда, исполнение, имея в виду загаданное или вопрос, ответ на который ждёте. Я не успел проговорить ничего. Ни желания, ни надежды.

— Вы что, живёте в коммуналке? — спросил я, разглядывая камушки. Вперед выкатился гагат, означавший, помимо прочего, месть — врата к половине бедствий. Серая тень знания заполоскалась вокруг меня. Бабушка, оторвавшись от «плетения», посмотрела на «кверентку».

— С семьёй деверя, — отозвалась женщина. — И крайне неприятные люди, никогда за собой чашки не моют, а я…

— Крадёте яйца у них, — продолжил я и потрогал камушки, — и кофе, и…

— Хватит… — пропищала женщина.

— Вы родились в августе, — продолжил я, — часто климат меняли.

— Папа военный…

— Был, — уточнил я. — Вы уязвимые все по медицине, точно, ещё тюрьма какая-то, не разберу. Вам тридцать лет.

Женщина совсем притихла и залилась неестественной бледностью, словно створожившееся молоко.

— Ваш муж ходил… — продолжил я, у женщины приоткрылся сам собою рот и на скулах выступили два розоватых пятна. — Только не к гадалке, к врачу. Такой, травник вроде, да? На разговор. У вас ведь одни выкидыши?

Бабушка выложила кружево и крючок на стол, сняла очки и покрутила колечко на пальце. На балкон прилетели уже две галки.

— Первый раз я скинула, когда мама умерла, — глухо сказала женщина и провела ладонью по клеёнке — точно в том месте, где под ней лежали деньги. — Тяжёлый был случай, сама чуть не кончилась. Потом брат утонул, а я была уже на пятом месяце, недоносила. Потом… того-этого, чего я уже не делала, как ни сохраняли — все без толку… Двадцатая неделя, и привет…

— Работа у вас сидячая, и руки вы поднимаете часто — некстати это, — заметил я, потихоньку отгораживаясь от знания.

— Я телефонистка, старшая смены, между прочим, — скромно сказала женщина и всхлипнула.

Что-то в знании мешало мне.

— Кем, говорите, отец ваш был? — спросил я.

— Врачом, — ответила «кверентка», шмыгая носом, — тюремным, на зоне, но…

— Боже, — вырвалось у меня.

— Будут у меня дети? Скажи… — Неожиданно тётка подалась вперёд, и плащ на ней разошёлся, словно влажная кожура, явив полосатенький самовяз. — Скажи мне… — Руки её точно прилипли к столу.

— Будут. Нескоро, два или три года пройдёт, — сказал я, отмахиваясь от зова её голодной сути. — Поменяйте ещё раз климат. Много южнее… Где по-другому едят…

Женщина звучно отсморкалась.

— И с работы этой уйти надо вам, — довершил я. Женщина вздрогнула и впилась ногтями в стол.

«Если б ты ещё не тырила, — подумалось мне. — Многое б тебе было дано».

— Уйти с работы, — прошептала обладательница краденых очков. — Уехать? Как же так?

— Да, это главное. Всех благ, — поднялся я. — Дверь я вам открою. Деньги, оплату — положите под клеёнку, не глядя. Возьмёте оттуда хоть купюру чужую — будет болячка. Прошу.

Половицы в коридоре не скрипят — пленные немцы клали их на совесть, иногда доски словно постанывают, отзываясь на шаги. Поникшая кверентка задержалась на пороге, словно не решаясь выйти, как ранее не могла никак войти.

— А муж? — ни на что не надеясь, но зная заранее ответ, спросила она и посмотрела через плечо. Её суть — вороватая костистая старуха с длинными патлами и бельмастыми глазами — драла чары переходов в клочья, пытаясь влезть в квартиру. Порог, как и полагается, препятствовал.

— Уйдите первой, — посоветовал я. Она глянула на меня печально — совсем не старая жеищина с тяжёлым грузом прошлой крови за плечами. Я вздохнул. — Будут перемены к лучшему… Идите теперь.

Внизу ветер хлопнул форточкой в парадном. Суть глядела на меня, не моргая, сливаясь в цвете с плащом «Дружба».

— Того-этого… Прощай, в общем, — сказала женщина и вышла из квартиры. Я не ответил и закрыл двери — первую и вторую. Печать серебрилась у порога, отрезая дорогу злу.

— Кустарь, — сказала мне бабушка. — Вспомнила, как тебя называть. Самоучка. Партач.

С балкона, натужно крикнув, снялись и улетели чёрные птицы. Четыре галки. Бася проводила их тявкающим звуком.

— Но ты мондрый^[13]звер, — заботливо сообщила ей бабушка. «Звер» радостно хрюкнул.

— Следует быть внимательными, — сообщила бабушка всем присутствующим в кухне.

— Склоняюсь перед вашим знанием, — безучастно сказал я.

Бабушка встрепенулась и окинула меня замечательно длинным взглядом.

— В знании имела весть, — заковыристо сообщила она, — об опасности.

Я вздохнул и налил себе чаю. Серая клиентка навела на меня грусть.

— Гадаешь ты верно, — продолжила бабушка, прощупывая почву для спора. — Но не вижу поиска.

— Сегодня утром едва нашёл расчёску, — возразил я, немного окрепнув.

В чай я добавляю лимонную цедру и мяту, это замечательно возвращает силы.

— Звыклые бздуры^[14], — радостно сообщила бабушка. — Узнала их. Дзерзость и дзикость.

— Приятная встреча, — отозвался я. — Какую опасность вы видели?

— Мусорный фургон, страх твой реалный, — сообщила бабушка, выйдя наконец на тропу войны. — Сколько дней до неомении^[15]?

— Если бы и помнил, что это — сказал бы точно, — пробурчал я.

— Безтолковость! — самодовольно произнесла бабушка. — Ранейше видела в тебе ум…

— Раньше и вода была мокрой, — заметил я, — не то, что сейчас…

— Где теперь север? — продолжила бабушка, и я ощутил прибывающий Дар. Родственный, но неодобрительный.

— Там, где всегда мороз… — пискнул я. — Что это у вас, бабушка, за вопросы такие, тут ведь не география.

В ответ бабушка пошевелила пальцами, легонько. Запахло марганцовкой. Чашка в моих руках значительно потеплела.

— Не бывать, не бывать, не бывать… — успел сказать я с опозданием. Чай в чашке загустел, вытянулся вверх и принял очертания ладони — от общей массы отделились большой и указательный пальцы и больно ухватили меня за нос.

— Не напрасно колотилась в тым вагоне и каталась на трамвае. Успела, — размеренно заметила бабушка. — Тутай опасна сытуация. Непокора. Глум. Знай — ты засорил тут всё чарами и магией, загадил абсолютно. Как можно жить в том… таком… такой квартыре?

— Депдохо! — прогундел я. — Озобеддо, гогда дед гоздей!

— Кто тот Дед Гоздей, не в курсе, — доверительно сообщила бабушка, разворачивающая неизвестно где взятую трюфельную конфетку. — Но чары не любят жадность. Уясни уже. Чары любят уважение, послушание. Внимание к знакам. Но ты не уважаешь, не слушаешь, не видишь, — она со вкусом запила конфету кофейком. — Но стал куркуль, то недоладне^[16]. Решилась поймать внимание твоё, — она отставила чашку. — За нос.

— И дапдасдо! — обиженно сказал я. Коричневая длань подёргала мой нос вправо-влево.

— Но лучше послушай, — сказала бабушка. — Одпочину, ты сходишь на рынек, мы приготовим обед и пойдём тебя одчистим.

— Покдошиб и свадиб? — уныло поинтересовался я. Бабушка поморгала.

— Нет, — уверенно сказала она, — ни вáрить, ни крóшить. Какой с тебя навар? Одни кости. Такое.