Страница 63 из 83
Ей стоило больших усилий не давать его крови в ладонях свернуться. Сила истинного Чародея, почти невозможная, редкая, которую она себе не хотела, которую не развивала свыше, чем требовали представления с бродячим театром, теперь нужна была ей больше воздуха, больше жизни. Её жизни.
Она вдыхала свою жизнь в него через эти капли, и тогда он вновь взлетал, держа курс к спасению.
Тот, первый прибывший, сказал, что есть три дня. Но потом наедине признался, что солгал, чтобы дать им надежду. Сутки с небольшим — вот и всё, что было у бедного мальчика. Но они уже минули, и сейчас в самом деле шёл третий день. День, когда на горизонте, если бы она смогла подняться и выйти, завиделась земля. Пока ещё лёгкое искажение на ровной линии между водой и небом, но с каждым мгновением оно приближалось, обретая материальные формы. И крылья, пепельные крылья несли их туда, к спасению, невзирая на ветер, волны и боль.
Как бы она хотела его обнять, убаюкать, заверить, что всё будет хорошо, но не могла даже пошевелиться, опасаясь разорвать тончайшую нить, по которой от себя к нему передавала свою жизнь. Главное, чтобы он об этом не узнал. Не надо. Не хватало ему ещё этим терзаться. «Только живи, Ри!» — мысленно взывала она, чувствуя себя во всём виноватой.
* * *
Она была там. Она всегда была там, недвижима, привычно незаметна, ярка. Все видели её, глядели, уже не гадали, отчего лишь эта сияющая звёздочка висит в одном месте, когда другие неспешно плывут мимо. И теперь он знал.
Звезда, всегда стоящая перед глазами, даже если облака покрывали её, была Эньчцках. Она, спящая, до времени обращённая в камень, парила на пути бога Солнца к разверстому лону Гэньшти-Кхаса. Месту, откуда появилась кровь земли — люди, назвавшие себя истинными радонасцами. Люди с красными волосами. Люди, начало которым положил Феникс. И его юный птенец, летящий сейчас прямо на эту звезду, откуда-то знал сокрытую от всех правду, помнил, как собственное детство. Помнил слепящий лик бога Солнце, помнил одурманивающую твёрдость матери-земли, когда стопы, охваченные пламенем, впервые коснулись её, помнил братьев и сестёр. И, конечно же, перед глазами была светлая богиня — его создательница, его мать — Эньчцках, которая сейчас заслоняла собой это лоно — жерло вулкана Штрехнан, — не впуская в его дремлющие недра ни единого лучика солнца.
Она, Эньчцках, была недвижима, бессмертна. Она, давшая жизнь своим детям, скрестившая птиц и змей с людьми — истинными детьми Гэньшти-Кхаса, — была готова проснуться. И сейчас тот, кто был одним из её детей, Фениксом, слышал божественный голос.
— Я — здесь. Я всегда была здесь, выжидала, глядела на вас сверху вниз. Исполнила давний каприз — я вам мир подарила. Цените! Я жизнь вам дала, мои славные дети: Боа и Сойки, Фениксы, Ангуис. Отчего вы не цените жизнь ни свою, ни чужую, будто «быть» — унесённые ветром слова, и вы существуете, лишь враждуя? Лишь трое из четверых добрались до сих дней, радость вы очей моих, неизбывное горе видеть, как вас становится меньше. Из четверых осталось лишь трое, и те рода провели свои, размножились, растеклись по телу земли, не чураясь разбавленной крови, наполнив низины и горы, все впадины, что Гэньшти-Кхаса так заботливо строила, дабы видом своим ублажить ненасытные взгляды супруга, отца моего, бога Солнце. И вы, смертные, лишь силой бессмертные, столько лет являли мне всю глубину пороков своих. Верю-верю, вы взяли страсти к ним, к этим порокам — к лицемерию, лжи, разбою, насилию, чрезмерной жестокости — не у вражин и не у друзей, а у обычных людей. Отчего же так скорбно? Не виню я вас этом. Но вы загубили тем самым старанья мои, всю чистоту и невинность змей и птиц. И как бы не падали ниц, убеждая в обратном — безгрешны! — я не верю и слову. Вы возжелали излишеств, вы возжелали стать равными нам, и в этом ваша погибель.
— Чего ты хочешь от меня, Эньчцках? — в мыслях кричал Рихард, а Феникс у него внутри всё так же молчал, то ли отравленный ядом, то ли не желал вмешиваться в беседу своего сына со своей матерью, то ли просто боялся.
— Дитя с неразбавленной кровью, у тебя нет ничего, что бы мог ты мне дать. Чем ты мог бы меня одарить. Но ты слышишь души моей голос. Не все это могут, по правде, никто. Ну почти. Лишь раз или два в сотню лет нахожу я готовых услышать, нахожу я, возможно, тех лучших, что гораздо ценнее народов, породивших их всех. Год от года эти связи тускнеют и гаснут. Только в случае их угасанье значит смерть — неминуемо, горько. Я же, гаснув, готова спуститься на землю, кружась и танцуя, дабы разом прервать все печали. Я не вынесу больше позора, наблюдая за вами, дитями, безотчётно калечащими души. Я не знаю, зачем это нужно. Для чего вы, редкие пташки, высоко так взмываете в небо, где звучит душа моя ветром. Но ведь всё не напрасно, не зря? Ответь мне дитя.
— Я не знаю, Эньчцках! Почему именно я?
— Ты, свободный, так невинен и чист, словно свежий сорванный лист, не успевший стать твёрдым и жёстким, не успевший растратить всю силу, вольный сам выбирать своё место пред тем, как иссохнешь, истлеешь, неподвластный семейным устоям, будто новый бог Феникс на землю сошёл. Приходи ко мне, сын, будет всё хорошо.
— Куда приходить? В Виллему, в город Солнца? — закричал он в своих мыслях, но не услышал ответа. На него упал океан.
* * *
— Хватайте верёвку! — страшным голосом рявкнул Джази, стряхнул сапоги и бросился за борт.
Алек подскочил к носу лодки. Руки его тряслись, ноги подкашивались. «Ветер! Во всём виноват ветер. И сильные волны», — лихорадочно думал он, до рези в ладонях вытягивая за верёвку тело. «Где Джази? А, вон…»
Голова, облепленная белыми волосами, показалась над тёмными водами, и тут же волна зализала его. Верёвка терялась в сумраке, лодку повело, натяжение усилилось. Алек вцепился в мокрую плетёнку, потекло по пальцам, упёрся ногами в борта, напрягая все мышцы, тащил изо всех сил. Пришлось сделать шаг в сторону: нос крутанулся, вода захлестнула на палубу.
— Держу!
Крик Джази заглушила волна, в небе сверкнуло и грохнуло. Всё на миг стало пепельно-белым. На плече пирата, обхватившего другой конец верёвки, висело маленькое тело, которое больше не окутывал огонь.
За спиной Алек услышал вой. Обернулся. Лукреция, протягивая чёрные от крови руки, стояла у борта. Стояла у борта и выла как раненый зверь.
Глава 91
Сложный выбор
Нигде
Белым, здесь всё было ослепительно белым. Рихард заслонил глаза правой рукой, прищурился, повёл плечами, чувствуя фальш в своём теле: что-то было не так, чужеродно, непривычно, иначе, — но не смог понять, что. Впереди из равномерного света выступили четыре формы — округлые сверху, прямые по бокам, похожие на странные камни или табуреты с мягчайшими подушками, такие высокие, словно приглашали к столу совсем маленьких детей. Но стола не наблюдалось. И сходство утратилось как только полусферы начали светиться.
— Подойди и взгляни, дитя моё, — раздался уже знакомый голос.
Из ниоткуда, будто сотканная из света, появилась женщина в белоснежных одеждах. Лишь плавные движения помогали различить её фигуру, да глаза, чёрные, как страх. Шлейф платья и длинные рукава уходили в даль. Тонкий палец указал на полусферы, те вспыхнули ярче. Рихард почувствовал жжение на лице, закрылся и левой рукой, но тут же опустил. Перьев, которые он на ней вырезал во время инициации, не было. Кожа оказалась ровной и гладкой с нервно бьющимися под ней каналами вен. Мальчик покрутил руку, чтоб разглядеть со всех сторон, и заметил, что женщина, всё ещё указующая на правильные формы, не отбрасывала тени в отличие от него.