Страница 62 из 83
— Я завтра вернусь оттуда и буду жить в доме старшего детектива.
Собеседник кивнул, будто не удивившись, и пояснил свою осведомлённость:
— Мне донесли, что Урмё Эрштах покинул город на неопределённый срок. Хорошо, тогда к вам, в его дом, будут посылаться гонцы с уведомлениями и поручениями. Ваш прежний кабинет отдан другому, но вы можете пользоваться кабинетом старшего детектива или тем, что рядом с ним. В нём есть вся мебель и, — он кивнул на заколоченное окно, — нет того, в чём нуждаемся мы, Тени, — в отсутствии солнечного света.
Они поговорили ещё недолго и распрощались. Когда Нолан был у дверей, Йон-Шу окликнул его:
— Совсем забыл! Ваш гонорар за расследование, удачно доведённое до конца. — И, поднявшись, перегнувшись через стол, протянул тугой кошель.
«А расценки-то повысились», — подумал Нолан, выйдя на боковую улочку и пересчитав монеты. На них можно было купить очень много или послать Ри в Макавари. Но Феникс решил не рисковать с почтовой службой, ведь доверия им не было. Приобрести что-то в личное пользование не требовалось, а вот подарок для жены пришёлся бы к месту.
Олли никогда не просила ничего для себя, и Нолану приходилось каждый раз гадать, понравится ей подарок или нет. Поэтому, стоя в небольшой лавке, он мучительно выбирал среди сотен вещиц, игнорируя предложения слишком радушного к концу дня хозяина. И тут взгляд уткнулся в серебряный гребень, украшенный огранённым синим камнем. «Как высокое небо. Как её глаза. Как глаза Ри», — думал Нолан, расплачиваясь. На соседней улице выбрал несколько десятков персиков, чтобы хватило всем женщинам Дома Матерей и ещё один, самый крупный и ароматный, для любимой.
Предгорья окутывал густой душистый вечер. Закатное солнце пробивалось красно-розовыми лучами сквозь ветви деревьев, незаметно для занятого делом Феникса покрывшихся молодыми листьями. Запах стоял такой, что голова шла кругом. Нолан ощутил прилив сил, тело вдруг сделалось лёгким и бодрым, что захотелось взлететь. Или обнять весь мир. Или всё сразу. Но прежде всего Олли.
Он остановился на середине подъёма, любуясь шапками светлых цветов вдоль дороги. За ними курчавился мох, оттеняя тончайшие лепестки, ещё не закрывшиеся к ночи. Взглянул наверх, будто слыша ласковый голос жены, зовущей его. По телу пробежала дрожь, как от многообещающего прикосновения. А потом собрал охапку цветов, которые пахли сладко и нежно, как первая любовь.
Уже было поздно идти в гости даже к отцу, поэтому, не сворачивая в деревню, Феникс направился прямо к Дому Матерей. Привычно отсчитал окно Олли, поднял мелкий камешек, но не успел кинуть, как створки распахнулись. Жена улыбалась ему, приложив палец к губам. Затем кивнула в сторону, туда, где находилась башня виноградарей. Нолан опустил корзину с персиками у кустов изгороди, оставив самый крупный, гребень и цветы при себе, и бесшумно скрылся в указанном направлении.
Башня виноградарей была темна, но Нолан знал, как подняться на второй ярус, где лежало сено, и не натолкнуться на чаны и инвентарь по пути. А уж Олли наверняка прошла бы там с закрытыми глазами. Он решил подождать внизу, чтобы не допустить лишних мгновений разлуки. Не слышал лёгких шагов, но оттого, как сладко защемило сердце, понял: она здесь.
Тёплые маленькие руки обняли его сзади. Нежный голос шепнул в голове, в сердце: «Я ждала тебя и скучала». Цветы посыпались к ногам, на траву, персик упал в мягкий мох. Нолан обернулся, заглянул в глубокие синие глаза с искорками фениксовой силы, провёл рукой по распущенным волосам, мерцающим золотым в закатном мареве. Не удержался, притянул Олли к себе за талию и поцеловал.
Её мягкие губы, горячие, сладкие, поначалу были податливыми, но вскоре стали требовательными, задавая темп. Он прижал её к стене рядом с дверью, обхватил бёдра, приподнял. Она выдохнула, когда платье задралось и его ладонь заскользила по обнажённой ноге, белой, будто сияющей.
— Пойдём, — выдохнула Олли, но сорвавшийся с её приоткрытых губ полувздох-полустон выдал желание остаться хоть здесь, пока не пресытятся оба.
— Подожди, — он нацеловывал её глаза, щёки, губы, тонкую шею под запрокинутой головой, путался в тугих завязках горловины платья, рычал и прижимался своими бёдрами к её, пока в паху не стало больно от напряжения.
Олли обхватила его за шею, притянула к себе и поцеловала, лаская его язык своим, посасывая. Желание разгоралось в её полуприкрытых дрожащими ресницами глазах. А его руки уже оглаживали упругие белые ягодицы, низ живота, тянулись под платьем к часто вздымающейся груди. Но вдруг отстранился, одёрнул подол, опустил жену на землю. Олли зарычала, бросилась к нему на шею.
— Тебе не кажется неправильным делать это, пока сын в отъезде? — задыхаясь, спросил Нолан.
— Глупенький, — улыбнулась она и положила ему ладонь на пах. Потёрла. Сжала.
Нолан хрипло взревел, и последние преграды в его голове рухнули под напором вожделения. Он закинул жену на плечо и, перепрыгивая через три ступени, забрался на второй этаж. Кинул горячее гибкое тело на сено и тут же опустился перед ней на колени, рывком поднял юбку до груди и склонил голову, вдыхая пряный аромат. Он облизал пальцы и коснулся её. Олли задрожала и вскрикнула. Тонкие ноги легли ему на плечи, руки требовательно опустились на затылок. И он нагнулся ещё сильнее, готовясь дарить негу любимой женщине.
Когда спустя, казалось, и вечность, и краткий миг, Олли выгнулась, зажав между дрожащих бёдер его голову, Нолан переждал, оглаживая грудь жены, ниже и ещё, где всё было влажным, манящим, раскалённым, трепещущим. Крики и судороги прошли, и Олли отпустила, бросилась к мужу, сорвала с него одежду, повалила и оседлала, стянула платье через голову, откинув золото волос назад.
Она поднималась на нём и опускалась. Она тёрлась об него всем телом. Её руки были везде, а его крепко сжимали белые, мокрые от пота и соков бёдра, насаживая её глубже и ещё, и ещё, пока она не откинулась головой ему на колени с протяжным стоном, стискивая свои груди и тяжело дыша. И тогда он взял её сзади, намотав длинные волосы на руки, любуясь прогибом в узкой спине, изящно очерченными лопатками и дрожащими плечами…
Неистовая любовь закончилась глубоко заполночь. Двое уснули на взрытом сене, тесно прижавшись друг к другу, упоённые удовлетворённым желанием, а в светлых волосах мерцал серебряный гребень с камнем цвета высокого неба, с камнем цвета глаз их сына.
* * *
Лодка
Она помнила его глаза синими-синими, но в последний раз, когда осмелилась в них взглянуть, всё поглотил белый огонь. И тогда, переборов собственный страх, Лукреция коснулась тела, объятого пламенем, собирая руками кровь. А теперь, баюкая эти капли в ладонях, протянув незримую нить к нему, летящему там, под порывами ветра, под небом, покрытым предштормовыми тучами, она молилась первобогам, всему сущему и воде. Особенно воде. Ведь та была её стихией. Стихией истинного Чародея. Молилась, пытаясь вдохнуть в него силы. Нет, не добраться до берега, просто прожить подольше.
Когда уставала, когда бой собственного сердца почти останавливался, заменяясь плеском волн о борта лодки, делала перерыв. И почти сразу слышала, как и он, измождённый, израненный, такой маленький и хрупкий, падает на сомкнутые щиты и лежит, не в силах сдвинуться с места.
Те, двое других, чужих, незваных, были рядом. Один сидел у входа, нервно теребя свой шарф, другой ходил то туда, то сюда. Лишь он мог прикасаться к нему, к тому, кому она пообещала быть верной, а сейчас даже взглянуть не могла. От вида его пламени, отравленного, не могшего больше никого согреть, она задыхалась. Задыхалась от страха и боли, и сердце её будто сжимала рука в стальной перчатке с когтями. Как тогда, после той ночи, навсегда перечеркнувшей левую половину лица багровым шрамом.