Тростник под ветром

— О-о, кого я вижу!—Юхэй остановился и несколько раз окинул Иоко взглядом с головы до ног. В его улыбке сквозило теплое воспоминание о прошлом.— Куда ты направляешься?

— Я... Мне нужно на минуточку в этот магазин...— Иоко смутилась, как ребенок, застигнутый во время шалости.

— Покупаешь пластинки?

— Ах нет... продаю. В последнее время я только и делаю что продаю...— Так как ей неприятно было продолжать разговор на эту тему, она добавила: — Извините, что так долго не подавала о себе вестей... Как у вас, все здоровы?

— Да, все в порядке.

Они остановились посреди тротуара, и бурливший вокруг поток пешеходов то и дело наталкивался на них, задевал и катился дальше. Кое-где в витринах уже начали зажигаться огни, долгий весенний день клонился к вечеру.

— Ну, прежде всего, заканчивай свои дела. А потом пойдем выпьем вместе чашечку чаю где-нибудь здесь поблизости,— сказал Юхэй и, как бы приглашая Иоко, первый вошел в музыкальный магазин.

Иоко не хотелось, чтобы Юхэй видел, как ей, гонимой нуждой, приходится продавать пластинки. Но он очень спокойно перелистывал папки с нотами, дотрагивался до висящих рядами скрипок. Да, Юхэю всегда была свойственна некоторая душевная холодность. Сам он считал свое поведение вполне естественным и отнюдь не считал это холодностью. Он не любил, чтобы вмешивались в его дела, и никогда не вмешивался в дела других.

Наконец пластинки были проданы.

— Я готова...— складывая платок, окликнула Иоко. Юхэя, покраснев от смущения.

— И много ты получила? — спросил Юхэй, выходя из магазина.

— Три тысячи триста иен.

— О, скажите как дорого!

— А вы, папа, вышли за покупками?

Она невольно назвала его по-старому — «папа»; это слово неожиданно легко сорвалось у нее с губ. Иоко вдруг почувствовала, как со дна ее души поднимается, воскресает забытое ощущение мягкого, спокойного счастья, которым она наслаждалась когда-то. Молчаливый, сдержанный свекор никогда не вмешивался в повседневную жизнь семьи. На первый взгляд он производил впечатление сухого, холодного человека, и тем не менее она всегда ощущала на себе его ласковую заботу.

— Ходил искать книги, да не нашел тех, какие нужны...

Пробравшись сквозь толпу людей, торопившихся домой и в магазины, Юхэй толкнул дверь изящного застекленного павильона, в котором помещалось кафе, и пропустил Иоко вперед. Воздух был пропитан запахом ароматного кофе.

Юхэй неторопливо сел за покрытый стеклом столик, стоявший в углу. Здесь, в кафе, Иоко особенно ясно увидела, как сильно он постарел.

Некоторое время оба молча пили кофе. По радио непрерывно передавали комментария по поводу новой конституции.

— То время было самое счастливое для всех нас! — вдруг вырвалось у Иоко; она сама не могла бы сказать, почему у нее вдруг вырвались эти слова. Юхэй ответил не сразу. Но, хотя он молчал, Иоко поняла, что его сердце тоже полно сожалений о «тех временах». Был жив Тайскэ. В редакции кипела работа. А сейчас и семья Асидзава, и семья Кодама несчастны. Пронеслись жестокие годы, опустошительные, как ледниковый период.

— Да, то было, кажется, самое хорошее время...— после паузы сказал Юхэй.— Слыхала? Киёхара уехал в Америку.

— В самом деле? А я и не знала!

— Уехал навсегда, возвращаться не собирается. Так что у нас в доме стало теперь совсем, уныло...

— А как ваш журнал?

— Журнал выходит, но я больше не имею к нему отношения.

— Из-за чистки?

— Да.

Иоко покачала головой.

— Ничего не понимаю! — сказала она. Говорила она тихо, но в голосе ее звучала надрывающая душу тоска. Юхэй пристально посмотрел на нее. Эта женщина, которую когда-то так любил его сын, прошла через все трагические испытания войны. Уж не впала ли она в отчаяние? Теперь она стала для него посторонней, она больше не связана с его семьей какими-либо родственными узами. И, следовательно, не все ли ему равно, отчаялась она или нет, какое ему дело, если она даже вздумает покончить жизнь самоубийством? Обычно Юхэя не слишком заботила судьба посторонних. Но сейчас, при виде бедно одетой, исхудавшей Иоко, он ощутил необычную боль. Ведь эта женщина была, если можно так выразиться, самой драгоценной памятью, которую оставил им Тайскэ. Воспоминания о Тайскэ неразрывно связаны с нею.

Он медленно закурил сигарету и молчал, пока не выкурил всю до конца. Потом, медленно подбирая слова, начал говорить отрывочными, фразами, как будто пытаясь, уяснить что-то важное для себя самого:

— Ты права, трудно понять, что происходит сейчас на свете... Люди такого горячего, неукротимого темперамента, как Киёхара, покидают родину, уезжают в Америку или куда-нибудь в другую страну, потому что не в состоянии видеть того, что творится... Ну, а слабые душой, наверное, впадают в отчаяние. Но я еще не отчаиваюсь... Собственно говоря, я уже три года назад потерял все надежды... И все-таки, хотя я не возлагаю больше надежд на государство и общество, в отдельного человека, в честное сердце человеческое я все еще верю. Только в это и можно еще верить... Возможно, в будущем снова начнется грандиозная опустошительная война; и если это случится, жизнь на земле станет еще ужаснее, чем теперь... Однако, что бы ни ждало нас впереди, в сердце человеческом живет это своеобразное чувство — не знаю, как лучше его назвать? — что-то похожее на сознание зависимости от ближнего, какая-то органически свойственная человеку душевная слабость, что ли, в силу которой человек не может жить в одиночку, обязательно должен кого-то любить, кому-то верить... Пожалуй, это действительно своего рода душевная слабость... Так вот, в благородство и красоту этого чувства, мне кажется, можно верить. Лично для меня это единственное, во что я еще сохранил веру. Поэтому я особенно дорожу сейчас семьей, друзьями, родными... Не знаю, может быть это оттого, что я постарел... Любовь, или, если хочешь, доверие, связывающее людей,— вот на какой основе нужно строить новую жизнь на- земле. Потому что, если и дальше все пойдет, как сейчас, это кончится полным крахом! Тебе война причинила еще больше горя; чем мне, и у тебя тоже, наверное, бывают моменты душевной депрессии, но что бы с тобой ни случилось, помни — нужно всегда дорожить жизнью...

Иоко слушала потупившись. Когда он кончил, она все еще не могла поднять глаза, так много затаенной боли звучало в- его словах.

— Ну что, пойдем? — он первый поднялся. Из репродуктора доносилась детская песенка. На улице уже совсем стемнело, фигуры прохожих рисовались неясными силуэтами. Они пошли рядом, пробираясь через толпу.

— Так сколько ты, говоришь, выручила за пластинки? — снова спросил Юхэй.

— Три тысячи триста иен.

Он только кивнул вместо ответа.

На станции Сиба он купил Иоко билет и проводил до платформы. Когда она обернулась, собираясь отвесить прощальный поклон, Юхэй, точно только и ждал этой минуты, внезапно сказал:

— Послушай, что, если бы ты начиная с завтрашнего же дня приходила ко мне на дом? Можешь начать завтра, хочешь — послезавтра.

— Зачем?

— Будешь помогать мне в работе. Это не сложно. Можешь приходить с ребенком. Старушка моя целыми днями одна, скучает, вот и будет для нее забава.

Не ожидавшая подобного предложения, Иоко молча смотрела на Юхэя, не в силах произнести ни слова. Выражение лица у него было отсутствующее, как у человека, разглядывающего что-то вдали.

— Работа поможет тебе пережить это время,— добавил он.