Тростник под ветром

— С кем, с Ивамбто-куном?

— Конечно! Да ведь с ним пропадешь, право! Вы же знаете, военных никуда не принимают па службу... Что за смысл оставаться с таким человеком? Так жизнь не наладишь. Япония теперь мирное государство, военные никому не нужны. Преподавать в институте ему больше уж не позволят. Хоть бы вы наняли его в слуги, что ли... Нет, серьезно, сколько лет я терпела, все ждала — может, дальше будет легче, может хоть что-нибудь хорошее будет в жизни... И вот пожалуйте! Начисто просчиталась. Мне тоже хочется пожить теперь немного свободнее. Я работала раньше на пишущей машинке, знаю английский шрифт, хочу подыскать себе работу такого сорта. У Хиросэ-сана нет знакомых среди американских военных?

Ивамото сидел рядом с таким видом, словно весь этот разговор не имел к нему ни малейшего отношения, и чертил иероглифы на золе, нагоревшей в жаровне.

Хиросэ предложил гостье сакэ. Оказалось, что госпожа Ивамото вовсе не прочь выпить чашечку-другую. Пальцы, которыми она держала чашечку, были белые, гибкие, руки пухлые, как у ребенка. Когда она села, под кимоно обозначились полные, округлые ноги, и вся она была округлая, полная.

— Ну, а каковы, вообще говоря, твои планы?—спросил Хиросэ у Ивамото, обращаясь к нему совершенно тем тоном, каким начальник разговаривает с подчиненным.

Ивамото неопределенно улыбнулся:

— Да знаешь, перед нынешним раскрепощением женщины я, честное слово, пасую...

— И правильно, так оно и должно быть! Мы, женщины, тоже стали теперь свободны! Правда ведь, господин директор? После нынешних выборов даже женщины смогут стать депутатами, потому что всем теперь даны равные права. Зато мы будем работать — вот хотя бы я, например,— потому что, пока живешь на средства мужа, как ни бейся, а равноправной не станешь!

Все, что она говорила, звучало вполне обоснованно и резонно, но вместе с тем в ней чувствовалась какая-то внутренняя распущенность, что-то, не позволявшее думать о ней как о порядочной женщине. Хиросэ внезапно охватило своеобразное искушение. Похоже, что госпожа Ивамото умела утешиться в своем одиночестве в те долгие годы, что Ивамото провел на фронте. Хиросэ интуитивно почувствовал, что эта женщина знала не только своего мужа, но и других мужчин — и, пожалуй, многих. В Асако Ивамото не чувствовалось той своеобразной преграды, своего рода оболочки, которая бывает свойственна порядочным женщинам. Она говорила о свободе, о равноправии женщин, но эти ее слова звучали всего лишь как монолог самозащиты, который она произносила в попытке как-нибудь оправдать перед собственной совестью тайный опыт прошлого. Или, если угодно, это была своего рода самооборона, в которой она нуждалась уже теперь для оправдания тех поступков, которые намеревалась совершить в будущем... С точки зрения мужчины, все это внушало уверенность, что Асако Ивамото — доступная женщина. По крайней мере узы, связывающие ее с мужем, как видно, очень слабы. Лицо у нее неглупое, но в нем не хватает чего-то главного. Она производила впечатление человека, способного пристать к любому берегу, куда прибьют ее волны. Улыбаясь своей победной улыбкой,. Хиросэ пристально рассматривал гостью.

Красивые глаза его блестели. Асако, сдвинув брови, неожиданно рассмеялась.

— Перестаньте, что вы на меня так смотрите? Даже неприятно!.. Наверное, считаете большой дурой, да?

— Вовсе нет. Просто я рассуждаю так же, как Ивамото. Я человек старого закала. Свобода женщины ставит меня в тупик...

— О, в таком случае вы не пройдете на выборах! Ведь женщины тоже будут голосовать!

— Так ведь я только здесь признаюсь в этом. На митингах я тоже твержу о равенстве полов.

— Ах вы хитрец!

— Нисколько. Ложь — тоже средство...— отшутился Хиросэ.

Асако Ивамото весело рассмеялась.

— Какой вы забавный! А я с непривычки даже захмелела немного.

Из глубины дома уже доносился плач ребенка. Асако уселась поудобнее и оперлась локтем на стол.

— Дзюнъити, не слышишь разве, ребенок плачет! — тоном приказа сказала она мужу.

Очевидно, Ивамото привык выполнять приказания жены. Постучав трубкой о край жаровни, он вытряхнул пепел и неуклюже поднялся. Хиросэ молча наблюдал за этой сценой. Отношения, сложившиеся между супругами, становились ему все более понятны. Командир роты, оказавшийся не у дел, потерял всякий авторитет и у жены. Ничто в Ивамото не напоминало больше того офицера, который руководил когда-то ночными маневрами у подножья Фудзи. Крушение' императорской армии стало одновременно личным крушением Дзюнъити Ивамото, Армия, армейский порядок — вот на чем зиждилось все его существование. А теперь, жалкий, приниженный, он следит за каждым движением жены, готовый по первому знаку выполнять ее приказания. Хиросэ воспринимал это не столько как трагедию, сколько как смешное, комическое зрелище. «Дурак!» — думал он.

Вскоре после того как Ивамото вышел из комнаты, поднялся и Кусуми. Интуиция была развита у него удивительно остро, он мгновенно улавливал настроения своего шефа. Но вместо того чтобы попытаться остановить Хиросэ, он спешил сам поскорее ретироваться, чтобы не мешать хозяину, как верный вассал, всегда готовый вовремя удалиться и тем услужить своему господину.

Перебрасываясь с Кусуми несколькими фразами насчет дел, которые предстояло выполнить завтра, Хиросэ пошел проводить его до прихожей. Когда Хиросэ вернулся, Асако одна стояла в углу веранды, захватив руками рукава своего кимоно. Из глубины дома доносился детский плач вперемежку со звуками колыбельной, которую пел Ивамото. Голос у него был грубый, пел он с натугой, фальшивя. Это жалобное пение, казалось, выражало печальную драму, разыгрывавшуюся в его семье.

— Вы сказали, что собираетесь поступить на работу, но хорошую службу найти сейчас нелегко...— сказал Хиросэ, расхаживая рядом с Асако по веранде.

— В самом деле? Но это ужасно! Тогда я, право, не знаю, как быть!

— Ну, покамест вы могли бы помочь мне в предвыборной работе.

— Ах, как я рада! — госпожа Ивамото снизу вверх взглянула на Хиросэ и непринужденным, привычным движением прижалась к нему.— Но только когда выборы кончатся, тогда я уже не буду больше нужна, да? — с чисто женской хитростью спросила она, пытаясь выведать, что на уме у мужчины.

'— Ничего, к тому времени что-нибудь придумаем.

— Значит, вы позаботитесь обо мне?

Хиросэ, не отвечая, обхватил ее за талию и с силой притянул к себе. Его рука, просунутая под мышку, ощутила прикосновение полной груди. Тело у нее было мягкое, податливое, как у моллюска, способное принять любую форму в объятиях мужчины. От нее исходил одуряюще сильный запах косметики. Женщина, съежившись, засмеялась тихим грудным смехом.

— Щекотно, пустите! Нехороший!

— Разве я нехороший?

— Ведь у вас же есть возлюбленная! Я знаю, я слышала!

Хиросэ пренебрежительно фыркнул.

Детский плач в глубине дома затих, жалобная колыбельная песня, которую распевал Ивамото, доносилась теперь из сада. Очевидно, он расхаживал по саду, держа ребенка на руках.

Голос постепенно приближался и раздавался теперь у самой веранды. На веранде, отделенная от мужа одними лишь ставнями, женщина игриво хихикала в объятиях Хиросэ.

Дня через два, опять-таки вечером, в той же комнате, за сакэ Дзюдзиро Хиросэ обсуждал с Иосидзо Кусуми ход предвыборной кампании. Ивамото тоже присутствовал. Он пил мало, так как не особенно любил сакэ, зато подбирал недокуренные сигареты Хиросэ, крошил окурки в трубку и курил. Казалось, он полностью утратил всякую гордость, всякое достоинство. Его жены в комнате не было.