Страница 39 из 107
Кинулся Максим Ваську искать, нету Васьки.
Оказывается, на фронт махнул, а, может быть, и не на фронт. Вечером будто видали Ваську — в городском театре зеркала бил… А потом слух прошел, будто влюбилась в Ваську артистка французская… Зафаловал Васька артистку — раз-раз, по рукам и в баню… Лафа морячку, куражится, подлец: «Артистка, прынцеса, баба, свыше всяких прав». Пришли товарищи поздравлять дружка и видят: артистка не артистка, а самая заправская — страшнее божьего наказанья — чеканка Клавка Бантик… Кто ж не знает Клавки Бантик?.. Перва б… на всей планете. Васька, на что доброго сердца человек, и то взревел:
— Ах ты, кудлячка…
Плеснул ей леща-другого, и в расчете — бесхитростный Васька человек.
Стонут, качаются дома пляшут улицы…
Прислонился к забору китаец — плачет, разливается:
— Вольгуля, мольгуля…
Выкатились из гостиницы моряки и навалились:
— Что означают твои слезы?
— Вольгуля, мольгуля… Моя лаботала-лаботала, все деньги плолаботала, папилоса нету, халепа нету! — Слезы эти из него так и прут. — С каким палахода?
— Хо, хо, бедолага, сковырни слезы, едем с нами…
— Моя лаботала…
— Аяй, шибко куеза, кругом свобода, а ты плачешь?.. Эх, развезло, размазало, стой, не падай!..
Могучие руки втолкнули пьяного Максима в реквизированную архиерейскую карету с проломленным боком… Ввалились в карету Васька Галаган, шкипер Суворов, еще кто-то… Сорвалась и понесла тройка, разукрашенная пестрыми лентами — и у лошадей праздник, и лошадям было весело…
С-в-и-ст!!!
— Пошел на полный!
— Качай-валяй, знай покачивай, кача-а-ай!..
— Рви малину, руби самородину!
Помнил Максим и станицу и фронт, на сердце кошки скребли, а слова его расползались, ровно раки пьяные:
— Вася, родной… Господи, братишка, в контрах вся Кубань, сорок тысяч казаков…
— Погоди, и до казаков твоих доберемся, и их на луну шпилить будем…
— За что мы страдали, Вася?.. Оружие…
— Не расстраивай, солдат, своих нервов… Всех беломордых перебьем, и баста… Останутся на земле одни пролетарии, а паразитов загоним в землю, чтоб и духу ихнего не было… Оружия достанем, дай погулять, дай сердцу натешиться вволю — первый праздник в жизни!
Городской театр трещал под напором плеч. На стульях сидели по двое, людями были забиты проходы, коридоры. Сидели на барьере, свеся ноги в оркестр.
Ставили «Гейшу».
Музыканты проиграли заигрыш, взвился занавес.
Очарованный китаец, вытянув тонкую шею и перестав дышать, смотрел на залитую светом сцену… Потом он начал смеяться и в лад музыке протопывать босой пяткой:
— Уф, моя халасо, товалиса!.. — По грязному лицу его были размазаны непросохшие слезы.
Васька с Суворовым, расставив по борту ложи бутылки, прихлебывали прямо из горлышка шампанское. «Гейшей» интересовались и языками чмокали?
— Вот это буфера!
— Вот это да-а-а…
— Брава-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…
На заднем плане трое в карты перекидывались. Максим под стульями спал. Васька разбудил его.
— Поехали?
— Куда?
— За денежками на дредноут.
Через жарко дышащую толпу они вытолкались из театра и в своей карете покатили в порт.
На кораблях горели сочные огни.
Под твердыми ударами весел шлюпка летела, оставляя за собой искристую пылающую дорожку. Дредноут «Свободная Россия» выдвинулся навстречу, как огромная серая льдина.
С борта окрик:
— Кто идет?
— Свои.
— Пароль?
Моряк, пришвартовывая шлюпку к трапу, крепко выругался: по ругани вахтенный и признал своего.
Гремя сапогами, пробежали по железной палубе и спустились в кубрик.
Открыл Васька сундучок кованый: керенки, николаевки, гривны, карбованцы — все на свете… Подарил дружку цейсовский бинокль.
— Вот и портсигар бери, не сомневайся, портсигар — семь каратов…
Сунул Максим бинокль за пазуху, вертел в руках портсигар: и радовал подарок и смущал своим дорогим блеском…
— Может, зря это, Вася?
— Чего гудишь?
— За два оглядка куплено? — подмигнул Максим и неловко улыбнулся.
— Ни боже мой… Никогда и нигде грабиловки на грош не сочинили… Все у мертвых отнято. Скажи, браток, зачем мертвому портсигар в семь каратов?
Максиму крыть нечем.
— Показал бы ты мне корабль, экая махина, — сказал он, оглядывая железные, наглухо клепанные стены.
— Можно. Сыпь за мной.
Спускались в кочегарку, моряк рассказывал:
— У нас на миноносце «Пронзительном» триста мест золота на палубе без охраны валяются, никто пальцем не трогает, а ты говоришь — грабиловка… Тут, браток, особый винт упора, понимать надо.
— Неужто золота?
— Триста мест золота из киевских, харьковских сейфов… Мы, годок, за шалости своих шлепаем… У нас это просто — коц, брык, и ваших нет…
В кочегарке было черно и угарно.
Забитые угольной пылью, задымленные кочегары работали без рубашек. Из угольных ям на руках подтаскивали чугунные кадки, шыряли гребками в отверстые пасти печей, подламывали скипевшийся шлак. Скрежетали о железный пол, мелькали высветленные лопаты. Стенки котлов пышали палящим жаром. В топке, сверкая через решетку поддувала полными неукротимой ярости желтыми глазами, сопел и рыча ворочался огнище. Гудели, завывали ветрогонки.
— Ад, — сказал Максим, утираясь шапкой. Пот садил с него в тридцать три ручья, от духоты спирало дыханье.
Наклоняясь к нему, Васька кричал:
— Это что!.. Два котла пущены!.. Это что!.. Вот когда все десять заведем, уууу! Жара под семьдесят! Ветрогонки старой системы, тяга слабая, жара под семьдесят… Да ведь надо не сидеть, платочком обмахиваться, надо работать — без отверту, без разгибу работать: не пот, кровь гонит с тебя… — В глазах моряка полыхали отблески огней: в эту минуту он показался Максиму похожим на черта с базарной картинки. — Эх, в бога-господа, пять годиков я тут отбухал!.. Жизня, горьки слезы!.. Али и теперь не погулять?.. Первый праздник в нашей жизни…
Вылезли наверх и в той же шлюпке поплыли в сияющий огнями, гремящий музыкой город.
Наперерез, рассекая высоким носом встречную волну, пронесся миноносец «Керчь». За кормой, распластавшись, летело черное знамя, на знамени трепетали слова:
АНАРХИЯ — МАТЬ ПОРЯДКА
— Чего у них флаг не красный? — спросил Максим.
— Такой больше нравится.
— За кого они?
— То же самое за революцию… Состоят в распоряжении местного ревкома, но подчиняются только своей свободной революционной совести… Как-то зимой приплыл в Новороссийск из Турции Варнавинский полк и мортирный дивизион. Немало тут с солдатами митинговали, долго их уламывали и в конце концов уговорили наступать на Екатеринодар, свергать Кубанскую раду. Ладно, согласились, получили на руки провиант, но перед самым выступлением офицеры-варнавинцы заартачились и объявили нейтралитет. Ревком арестовал сорок три офицера и приказал миноносцу отвезти их в Феодосию, в распоряжение квартировавшей там дивизии. Проходит день, проходит два дня, об офицерах ни слуху ни духу. Шлет ревком радиодепешу: «Где арестованные?». Из моря команда миноносца тоже по радио отвечает: «Свое мы дело совершили» — и больше ни звука… Чисто сработано?… Ха-ха-ха… Рыбаки нас костят на все корки — в бухте то и дело утопленники всплывают, а на базаре рыбу и даром никто не берет, брезгают.
Над воротами городского сада плакат:
ШТАТСКИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН
Всё за матросами, черно от матросов.
На подмостках распевали и кривлялись куплетисты. В звоне струн и в вихрях разноцветного тряпья бесновались цыгане.
— Веселая дешевка, — сказал Васька Максиму, пробираясь меж столиками. — За тыщу всю ночь гуляй с девочками, с музыкой, с вином. Не люблю я денег пересчитывать, а денег этих самых у меня с пуд: пропивай — не пропьешь, гуляй — не прогуляешь…
— Наследство буржуйское досталось?
— Никогда сроду… Ты, голова, не помысли на меня лихо… Полной обмундировки по пяти комплектов на брата мы получили? Получили… Жалованье за год вперед получили? Получили… Опять же и в карты мне везет, как проклятому… Вот и подумай, на сколько мой мешок потянет?..