Олива Денаро

32.

— Настоящему мужчине нужны крепкие руки, чтобы работать, острый ум, чтобы рассуждать здраво, наконец, открытые глаза, чтобы бдить. И чтобы жену с дочками не пускать куда не надо, — излагает свою мысль галантерейщик, дон Чиччо, не переставая мять в руке кепку.

Мы с Лилианой сидим впереди, рядом с Кало. На сей раз я не считаю нужным прятаться за нагромождением сетей: мне в следующем месяце шестнадцать, я помолвлена по всем людским законам и совсем скоро выхожу замуж.

— А что нужно женщине? — тонким голосом спрашивает Кало. Лилиана записывает всё происходящее в тетрадь.

— Женщина должна уметь себя блюсти и опираться на мужа, что виноградная лоза на решётку, — отвечает дон Чиччо. Многие из собравшихся согласно кивают. А галантерейщик добавляет: — Вот ежли жена станет мужнину шляпу носить, тогда-то конец света и настанет, — и хохочет.

Я гляжу на Кало, пытаясь понять, согласен он или нет, но его лицо непроницаемо. Он только слушает да изредка вопросы задаёт.

— Итак, если я правильно понял, жена должна сидеть дома и подчиняться воле мужа? Вы все согласны? Присутствующие дамы тоже так думают?

— А я считаю, несправедливо это, — вмешивается женщина средних лет. Многие оборачиваются, чтобы понять, кто говорит. — Несправедливо — и всё-таки необходимо, — поправляется она. — Не должны девушки ходить по улицам без провожатых, не то от них вообще отбою не будет, станут себе шляться туда-сюда, а люди скажут: верно, от безделья маются. Мужчины — охотники, такова их природа. А ты, коли ведёшь себя, аки агнец, то и жди, что волк тебя слопает.

Лилиана, бросив писать, поднимает руку, как на уроках профессора Терлицци.

— Вдова Грассо права, — говорит она, — хотя, как видите, вина здесь лежит отчасти на самих женщинах. Они ведь учат дочерей тому же, чему их самих учили матери. Но если бы матери прививали сыновьям уважение к женщинам, к равенству полов, если бы давали девочкам жить свободно и без ограничений, если бы отправляли учиться, готовили к работе… Так чей же образ мыслей тому виной? Только мужчины — или также и женщины? Я думаю, начинаться всё должно именно с нас!

Немногие присутствующие женщины умильно кивают ей, будто малышке, громко и выразительно прочитавшей стихи.

— Господь Бог мне только одну дочь даровал, — отвечает вдова Грассо, — разве могла я ей свободу до помолвки оставить? А что там после свадьбы — то мужнины заботы.

— Я считаю, Лилиана права, — доносится мужской голос. — Девушки нынешнего поколения должны первыми восстать против старых правил, а нам, мужчинам, нужно их поддержать. Будем едины — вместе станем лучше. В противном случае мир изменится, и мы навсегда останемся в прошлом.

Я привстаю со стула взглянуть, кто говорит, а это, оказывается, Саро: я и не видела, как он пришёл.

— Он в последние несколько месяцев ни одного собрания не пропускает, — шепчет мне на ухо Лилиана. — А то заходит время от времени к нам домой поговорить.

— Неужели коммунистом стал? — спрашиваю я.

— Говорит, нет, монархист, как и его отец, но хочет учиться и до сути вещей докапываться любит.

— Может, это он к тебе приходит, — шепчу я, наблюдая за её реакцией, но она только головой качает. Саро, глядя на нас из глубины зала, кивает в знак приветствия. Мы не виделись с тех пор, как я промочила блузку, а он смотрел мне вслед.

— Случается, к примеру, — втолковывает он вдове, — что мальчик и девочка растут вместе, вскормленные одним молоком, всё делят пополам, а в итоге оказываются разделёнными, словно по разные стороны фронта. И больше за всю жизнь даже словом не перемолвятся, жив ли, мёртв — и то от посторонних людей узнают…

Кажется, словно он говорит для всех, но смотрит при этом только на меня.

— Ох уж эта близость между мужчиной и женщиной… — подмигивает Дон Чиччо. — Опасное ведь дело! Языками почешут вначале, а кончат на сеновале!

Слышится смех.

— Выходит, — невозмутимо подводит итог Кало, — друзьями мужчина и женщина быть не могут?

— Друзьями? — отвечает галантерейщик. — Уж коли мужчина решил задружиться с женщиной, значит, у него и кое-какой другой интерес имеется. Так ведь, Саро?

Саро умолкает и до конца собрания не открывает рта. Время от времени я отыскиваю его в толпе, пытаясь понять, не переглядывается ли он с Лилианой. А когда мы выходим, его уже нет: ушёл, дожидаться не стал. И мы снова идём по шоссе, навстречу закату, вдвоём.

— Ты так ничего и не сказала, — замечает Лилиана.

— А что я должна была сказать?

— Тоже считаешь, что женщина должна подчиняться мужчине, сидеть дома, не работать?

— Мир как стоял, так стоит. Что ему до моего мнения?

— Ладно, но ведь после свадьбы ты чем-то планируешь заниматься? Думаешь, Франко тебе позволит…

— Франко — человек щедрый, он обо мне позаботится, — перебиваю я.

— Щедрый, скупой — мы разве об этом? Я, к примеру, только после училища решу, работать мне учительницей или заняться фотографией. Или, может, вообще уехать в большой город и стать там депутатом, как Нильде Йотти…

На пустынном шоссе слышны только наши шаги, да ещё ползёт в нескольких метрах позади автомобиль с выключенными фарами.

— Тем лучше для тебя, — я беру её под руку. — И для синьора Йотти, если он не возражает…

— Синьор Йотти? Это кто ещё?

— Ну, муж этой самой Нильды, которую ты вечно поминаешь.

— Нет никакого синьора Йотти, она не замужем, — смеясь, объясняет Лилиана.

— У кого нет мужа, у того нет дома, — отвечаю я словами матери.

Лилиана качает головой, хмурится, потом останавливается, глядя на меня с таким недоумением, будто я осла посреди кухни не заметила:

— Ты же в школе умнее всех была! Неужели хочешь кончить домохозяйкой, как все прочие девчонки из Мартораны?

Правила для женщин таковы: выйти замуж, завести детей, приглядывать за домом — мысленно повторяю я. Правила для мужчин таковы… За спиной вдруг раздаётся рычание. Я вздрагиваю, оборачиваюсь, но это всего лишь ползущий за нами автомобиль сворачивает на боковую улицу.

— Это не ветер в голове, ты не думай, — поспешно говорю я.

У поворота наши дороги расходятся: Лилиана живёт на другом конце города, у самого моря, где теперь начинают копать котлованы под новые дома. Вдалеке снова взрыкивает автомобиль, и я чувствую, как по спине бегут мурашки.

— Живот прихватило. Ты не могла бы ещё немножко со мной пройти?

Мы торопливо сворачиваем на грунтовку, а возле отцовского участка уже почти бежим. В доме горит свет, но сам он стоит у курятника — на коленях, обхватив голову руками, молча разглядывая пустую клетку. Рядом с ним Златка, Розочка и две другие курицы, все бездыханные.

— Что случилось? — спрашиваю я, опускаясь коленями в мягкую траву. Он только головой качает. Тогда я протягиваю руку: — Пойдём в дом, па!

— Пожалуй, нет, — отвечает он, оглядев сперва пустой курятник, потом лежащих на земле кур. На сей раз даже мать не станет ворчать на нас по-калабрийски: вокруг нет и следа жёлтой краски.

Мы встаём в круг, как на поминках.

— Это я виновата, — шепчу я подруге на ухо, но отец слышит.

— Птичий грипп, — морщится он и уходит в дом.

Вскоре выходит Козимино, берёт Лилиану за руку:

— Я тебя провожу.

И Лилиана не возражает, послушно принимая его защиту. Она тоже знает, что мы, мужчины и женщины, вовсе не одинаковы.