Олива Денаро

Франко вдруг останавливается — прямо за сараем Пьетро Пинны, в единственном месте, откуда не видно нашего дома.

— Так ты что, не слепой? — подозрительно спрашиваю я. Он кривится, а мне теперь хоть со стыда сгорай: столько молчать, чтобы вот так ляпнуть невпопад!

А он уже снимает свои тёмные очки. Я в ужасе отдёргиваю руку, машу ею перед его лицом, но глаза, светлые, почти белые, как две перегоревшие лампочки, остаются неподвижными.

— Cделай для меня кое-что, — говорит он и снова начинает искать мои руки.

Я отступаю: хоть мы теперь и помолвлены, мне вовсе не хочется быть испорченной раньше времени.

— Боишься?

— Нет, — вру я, хотя сердце едва не выпрыгивает из груди.

— Для тебя это пустяки, а для меня очень важно, — он берёт мои руки в свои, гладит, потом кончиком указательного пальца касается ладони. Там меня ещё никто и никогда не трогал. Я чувствую, как под рёбрами зарождается нечто вроде щекотки. Слепой поднимается от ладони вверх, к кончикам пальцев, пока не обводит один за другим контуры каждого ногтя, потом опускает руки и делает шаг вперёд, ко мне. — Постой, не уходи, — просит он. Я застываю, задерживаю дыхание. «Любовь есть страсть, из сердца источенье», — по-прежнему вертится в голове. — Теперь закрой глаза, — предлагает он. — Так мы будем на равных.

Не самая здравая мысль, будто слышу я ворчание матери, и всё-таки исполняю его просьбу. Стою перед ним с закрытыми глазами и чувствую себя совершенно раздетой. Потом, поняв, что он меня не видит, выдыхаю. Жду, когда его губы коснутся моих, — видела такое в журналах, которые прячет под блузкой Лилиана, — и по животу, чуть ниже пупка, разливается тепло. Но ничего не происходит. Только ветер, который так часто поднимается в эту пору, шелестит в отцовских посадках, а теперь ещё и задирает мою жёлтую юбку от щиколоток до самых колен. Я тянусь было её опустить, но останавливаюсь на полпути: всё равно никто не увидит.

— Не двигайся, — просит слепец. Я подчиняюсь, и через пару секунд чувствую, как кончики его пальцев касаются моего лба. Они начинают с центра, куда отец в детстве целовал меня на ночь, спускаются к вискам, ерошат брови, пробегают по опущенным векам у самых ресниц. Потом большие пальцы обрисовывают ноздри, а ладони сползают вниз по щекам, пока не соединяются под нижней челюстью и не обхватывают моё лицо целиком. Мизинцы чуть приподнимают мочки ушей, а кончики указательных — наконец-то — добираются до губ. Я инстинктивно втягиваю их между зубами, и пальцы замирают. Я резко выдыхаю, выталкивая их. Франко убирает руки от моего лица, остаётся лишь правый указательный палец, который, очень медленно обогнув мой рот, затем тоже исчезает.

Так мы и стоим, я и слепец, пока солнце, должно быть, не начинает клониться к закату. Закаты мне по душе.

— А ты красивая, — говорит он. Только тогда я открываю глаза, и мы идём к дому.

31.

— Помолвлена со слепым? — на лице Лилианы то же недоверие, с каким я сама расспрашивала о замужестве Тиндары. Книг на столе в её комнате стало даже больше — это мои теперь пылятся на полке. Впрочем, полутёмный чулан для печати фотографий нисколько не изменился, и Лилиана неизменным стальным пинцетом опускает белые листки неизменный таз.

— Будешь моей свидетельницей? — спрашиваю я, пока мы ждём появления изображения.

— А мать твоя что скажет?

— Она тоже этого хочет.

На шероховатой бумаге проступает одетая в чёрное женщина с запавшими глазами и пухлым ртом, глядящая меж полузакрытых ставень, будто из готовой вот-вот поглотить её пасти.

— Фортуната! — вскрикиваю я. — Когда ты успела?

— Разве не её тебе нужно просить быть рядом в церкви?

— Она всё равно не пойдёт.

— И ты даже не спросишь почему?

— Мушакко ревнив. Но Франко — он совсем другой, — добавляю я, убеждая скорее себя, чем её.

— Да ты его только один разок и видела! — подхватив листок пинцетом, она пускает его плавать в кисло пахнущую жидкость.

— Вот и неправда! Он потом ещё приезжал, и мы вышли прогуляться, показаться вместе в городе. И вообще, с тех пор, как я обручена, мать мне куда больше позволяет. Сегодня, к примеру, разрешила к тебе в гости зайти.

— Ага, на этом вся свобода и кончается! Тебя просто переводят из одной тюрьмы в другую!

— Франко добрый! Если бы не он…

— Ты так говоришь, будто он одолжение тебе делает! — она вынимает листок из таза и закрепляет на верёвке прищепкой, как белье для просушки.

— Он меня, между прочим, из очень неприятной ситуации вытащил!

Лилиана продолжает возиться с инструментами.

— А помнишь синьорину Розарию, учительницу? — спрашивает она наконец.

— Синьорина Розария была… — начинаю я и осекаюсь. Это ведь неправда, что она была бесстыдницей. — …была несчастна.

Потом думаю, что и моя старшая сестра тоже несчастна. И Нардина, мать Саро, и обе Шибетты, тощая и дородная, и Милуцца, которая навсегда останется старой девой, и Агатина, что пять раз пырнула мужнину полюбовницу ножом, и Тиндара, принуждённая родителями к любви с первого взгляда по переписке. Родиться женщиной — вообще сплошное несчастье.

— Синьорина Розария учила нас головой думать!

— Франко хороший, — уверенно заявляю я. — Не такой, как другие мужчины. Чуткий.

Мы обе вглядываемся в снимок Фортунаты. Она светленькая, я чернявая, у неё глаза большие, зелёные, у меня — пара сморщенных маслин, она — высокая, статная, я — мелкая, костлявая. Сравнивая черты сестры со своими, я даже в сходстве пытаюсь найти различия, как если бы это помогло разделить и наши судьбы.

— Приходи сегодня вечером на собрание, — вдруг говорит Лилиана. Это не просьба — приказ.

— Не могу, я занята, — отвечаю я, мигом вспомнив о матери.

— Значит, врала, что с тех пор, как обручилась, стала свободнее!

— Я просто не хочу встречаться… ну, с тем, — мне кажется, будто ноздри щиплет запах жасмина.

— С Патерно? Так ведь он уехал.

— Куда? — сердце уходит в пятки.

— В столицу вернулся, к дяде.

Я оседаю на стул, бессильно роняя голову на столешницу. Мне скоро замуж, я больше никогда его не увижу, а потому чувствую облегчение — и всё же сожалею о том, что было только моим. Лилиана протягивает мне фотографию Фортунаты, но я отказываюсь: хочу запомнить сестру такой, какой она была, пока у неё было лицо. А то сейчас она больше похожа на тень.

Выйдя из комнаты, я натыкаюсь в гостиной на синьора Антонино. Он сидит в кресле и читает газету под названием «Унита»^[17], от которой отрывается, чтобы внимательно меня оглядеть.

— Ты — дочка Сальво Денаро.

Я молча опускаю голову, как бы говоря «да».

— И, если годы окончательно не притупили мою память, бывала на наших собраниях по четвергам.

— Только один раз, — едва слышно бормочу я.

— Что ж, если проявишь любезность посетить нас снова, сочтём за честь, — он вежливо улыбается и снова прячется за плотно набранными страницами.

— Это тебе, — Лилиана уже несёт мне из комнаты стопку журналов и коралловые бусы.

— А бусы зачем?

— На свадьбу. Коралл — талисман на счастье, у меня такие же серьги. Хорошо, когда у невесты со свидетельницей есть что-то общее.

Я принимаю из её рук бусы и думаю, понравятся ли они Франко. Потом вдруг вспоминаю, что он всё равно ничего не увидит: ни бус, ни платья, ни туфель, ни цветов, ни даже меня.