Олива Денаро

33.

— Один, два, три, четыре и… пять! — отсчитывает синьора Шибетта. Мать выкладывает засахаренный миндаль горкой на вышитой салфетке, добавляет картонку с витиеватыми буквами: «Олива Денаро и Франко Колонна». Затем передаёт салфетку Милуцце: та стягивает края ткани белой ленточкой, которую обрезает острыми ножницами. Мне нравится видеть наши имена рядом: эта колонна словно становится мне опорой.

Мы с Шибеттами-младшими продолжаем вышивать. Сегодня меня вместо деревянной лавки усадили на диван, между ними двумя.

— Передавай привет сватье, Амалия, — цедит развалившаяся в кресле синьора, отсчитывая следующую порцию миндаля. — Как увидитесь, разумеется.

Мать поджимает губы: с родителями Франко мы ещё не встречались.

— На ваше счастье, живя в столице, они могли пропустить мимо ушей некоторые… гм… подробности, — продолжает свои колкости Шибетта-старшая.

— Как говорится, глаза не видят — сердце не болит, — вставляет дородная дочка.

Её тощая сестра, бросив шитьё, зажимает обеими руками рот, но смех всё равно слышен.

— Впрочем, в замужестве за слепым есть и свои преимущества, — продолжает дородная. — Он о стольком не узнает…

— Ладно тебе, он же слепой, а не глухой, — возражает Мена.

Одна Милуцца поглядывает на меня сочувственно.

— А верно говорят, Олива, будто он на киноактёра похож? — спрашивает она, чтобы хоть как-то сменить тему.

— На «красавчика Антонио», — подсказывает Мена.

— Мои дочки в кино не ходят, дурное это занятие, — подчёркнуто строго бросает мать. — Разве что афиши на площади видели.

— Конечно-конечно, — сразу идёт на попятный дородная, — я и сама сюжет только по слухам знаю…

— Остаётся надеяться, что темперамент у твоего супруга не такой вялый, — вставляет тощая, на сей раз даже не пытаясь скрыть смех.

— А даже коли и так, Олива, велика ли важность? Он тебя берёт практически без приданого, ты же, напротив, становишься баронессой, — добавляет синьора. — Учитывая историю, в которую ты впуталась, стоит поблагодарить святую Риту…

— Святая Рита помогает отчаявшимся, — заявляю я, не отрываясь от салфетки. — Мы с Франко женимся по любви, а вовсе не от отчаяния.

Сёстры умолкают. Слышен только материн кашель, так похожий на смех.

— Любовь! — раздражённо бросает синьора Шибетта. — Какая нынче молодёжь романтичная пошла, верно, Амалия? Родителей надо слушаться, вот что! Небось Патерно и слова отцу поперёк не сказал, когда тот его из города вышвырнул! До чего же всё-таки эти нувориши самонадеянны! Поди пойми, кого он за сына прочил, — может, принцессу? А как узнал, что тот глаз на бесприданницу положил, даже наследства лишить грозился. С другой стороны, от этого юнца у него одни несчастья, от крови его горячей. Да только ежели такое дело, уже ничего не попишешь: знай дочерей запирай.

— Нос из дому показала — считай, пропала, — кивает дородная.

— Сегодня перед ним красуешься, завтра — конечно, у парня слюнки потекут, — добавляет тощая. — Сперва голову вскружила, а после от ворот поворот, вот он злость-то и вымещает. Нужно уметь себя в руках держать.

— На моей дочери греха нет, — вмешивается мать, прервав наконец молчание. — Олива только в том и виновата, что у неё достоинств многовато… и поклонников тоже, — добавляет она, с ехидной улыбкой поглядывая на Мену и Нору.

На этом разговор обрывается. В гостиной слышно лишь, как один за другим выскальзывают из материных пальцев засахаренные орешки, с глухим стуком падая на салфетку. Когда мы уходим, нас больше не приглашают читать розарий и не поручают шитья. Мать годами молча сидела на деревянной лавке, а сегодня всего из-за одной фразы потеряла свою лучшую клиентку. Это её подарок мне на свадьбу.

Мы под ручку идём к дому, а когда сворачиваем на грунтовку, видим, что навстречу, размахивая руками, бежит Козимино.

— Нам огород засолили! Мы с папой с рынка вернулись, глядь — всё водой залито.

— Боже милосердный! — отшатывается мать. — Что же это делается? Как?

— Мешок соли бросили в колодец, а после залили огород! — он опускает покрасневшие глаза, вытирает руки о штаны. — И ведь никто ничего не видел! В беде нас бросили!

34.

— В каком это смысле «отложить»? — вопит мать.

— Успокойся, Амалия, — пытается урезонить её Неллина, понижая голос.

— И узнать об этом я, конечно, должна вот так, прямо посреди рынка, за две недели до свадьбы?

— Но ведь новости совсем свежие, — оправдывается та. — Я сама только утром узнала. Колонна сообщили, что состояние баронессы ухудшилось. Стоит ли совмещать свадьбу с соборованием? Я как раз шла к вам домой, чтобы всё рассказать, но увидев тебя на улице…

Мать трёт глаза рукой, не в силах даже выругаться по-калабрийски: нехорошо, на людях-то.

— Он должен был сообщить нам лично. Как в наш дом на помолвку приезжал, так и сейчас должен был сам обо всём рассказать.

— Единственный сын, Амалия! Да он от материнской постели не отходит! — объясняет Неллина, уводя нас на пустынную улицу, подальше от толпы. Я тащу мать за руку, будто капризную девчонку.

— Он что, передумал? — спрашиваю. — Уже не хочет на мне жениться, да? Скажи мне правду, Нелла…

— Что ж ты говоришь такое, доченька! Несчастье у него, нам до́лжно сочувствие проявить…

— Никак им про наш огород кто донёс? — вмешивается мать.

— Какой ещё огород? Не понимаю… — экономка недоумённо переводит взгляд с неё на меня и обратно.

— Да всё Сальво! Вечно в облаках витает! Пару недель назад по ошибке рассыпал соль вместо удобрений, ну, и загубил кое-что на корню. А люди-то у нас такие, сама знаешь: шьют-вышивают, из рассказа целый роман нашивают.

А я вспоминаю лицо отца, когда он бродил среди погибших растений. Только и осталось, что четыре хворостины да дохлые куры, сказала мать, едва мы вошли в дом. Плюс несколько лир, которые дала Шибетта: плата за желчный ответ после стольких лет глотания яда. Может, она решила, что отныне заботиться о нас станет Франко? Но теперь и эта колонна дала трещину.

— Ты что же, Амалия, считаешь, будто такую знатную семью может расстроить пара сгнивших помидоров на клочке земли размером с носовой платок? Бояться тут нечего, люди серьёзные. Да и Франко не из тех, кто из-за пары угроз от своего слова отказывается.

— Угроз? — мать закрывает лицо руками. — Что ты такое говоришь, Неллина? Кто ему угрожал?

— Не ври! Ничего я тебе такого не говорила! — визжит перепуганная экономка, вытаращив глаза. Потом, завидев в конце улицы священника, всплёскивает руками: — Прости, Амалия, мне бежать пора, дону Иньяцио обед готовить. Всё будет хорошо, ты только не волнуйся. И ты, Олива, тоже не переживай: свадьба не за горами, нужно просто немного потерпеть. Ты ещё так молода! Сколько тебе?

— Второго июля шестнадцать стукнет…

— Ровно через месяц? Умница какая! Дон Иньяцио, дон Иньяцио! — машет она священнику, делая знаки остановиться. Тот, ничего не подозревая, шагает ей навстречу, но увидев рядом нас с матерью, опускает глаза, и Неллина, успевшая перехватить его на полпути, поспешно уводит дона Иньяцио прочь.

Мы остаёмся одни.

— И ведь даже домой к нам не зашла, до того боится, — шепчет мать, качая головой, словно самой себе что-то доказывая. — Бедная моя доченька, — повторяет она, пока мы не уходим, — бедная доченька!