Страница 170 из 231
По рассказу Мони я нарисовал себе портрет, этакой 'девицы-вамп', страстной высокой брюнетки в теле, с яркой косметикой на лице и массивными серебряными украшениями на руках и шее. Ещё бы - француженка, художница, соблазнительница!
А к нам подошла с виду школьница, маленького роста худенькая блондинка с короткой стрижкой, огромными серо-голубыми глазами и полными розовыми губками. Форменная малолетка! Одета эта малолетка была в потёртый до дыр голубой джинсовый костюм и мальчуковые ботинки. Ни следа косметики, ни одного украшения! Было даже немного непонятно - девочка или мальчик это.
Она поцеловалась с Моней, за руку жеманно поздоровалась со мной и неожиданно низким голосом сказала:
- Привет, фотокоры! Как жизнь? - как будто мы были её сверстниками, а не солидными учёными, намного старше её возрастом.
- Да всё щёлкаем затворами, - осторожно ответил я, вспоминая, чем же всё-таки занимаются 'фотокоры'.
- А затворы-то всё оружейные! - подыграла мне Ольга, и я, смутившись, посмотрел на Моню.
- Скажите правду, мальчики, - Оля встала между нами, взяв нас обоих под руки, - небось, на КГБ работаете?
Я в ужасе отвёл взгляд с памятника Дзержинскому, стоявшему на площади перед зданием КГБ, и, в свою очередь, подыграл Ольге:
- Он, - я указал на Моню, - из Госстраха, а я - указав на здание КГБ, - из Госужаса!
Оля громко захохотала, а Моня шикал на нас, пугливо озираясь по сторонам.
- Приглашаю вас на пятнадцатый этаж в 'Огни Москвы'! - вдруг предложил я. - Отличная погода, приятная встреча; посидим, выпьем, и может мне удастся завербовать Олю! - пошутил я. Долгий внимательный взгляд Оли дал мне понять, что шутка дошла до неё по своему прямому назначению.
Моня отказывался, тараща глаза и уверяя нас, что он на работе, но мы его уговорили. Я не знаю человека, которого первое пребывание в кафе 'Огни Москвы' не восхитило бы, особенно если находишься на веранде. Хотя бы после 'разгрома' гостиницы это чудо сохранилось, как впрочем, и сама гостиница! Оля была на пятнадцатом этаже первый раз, и на её художественную натуру это посещение произвело большое впечатление. Плюс шампанское и привлекательная компания.
Посреди трапезы Моня забеспокоился и заспешил на работу. Оля хватала его за руки, что-то шептала ему на ухо, и до меня донеслось только слово 'Таганка', но кавалер был неумолим. После ухода Мони, Оля матюгнулась на его счёт, и мы продолжали нашу встречу вдвоём.
Меня удивила коммуникабельность Оли - она первая перешла со мной на 'ты', даже 'брудершафт' не понадобился; сразу же стала использовать в разговоре 'ненормативную' лексику, причём делала это с большим изяществом. Моню от её словечек аж в краску бросало - сам он, взрослый мужик, никогда не использовал мата. В довершение всего, Оля курила сигареты - и готов образ этакой интеллектуальной дюймовочки-'эмансипэ'. И женственности в этом образе было маловато.
Наконец, мы покинули кафе, и Оля попросила проводить её домой. Поезда мои отправлялись поздно вечером, и мы прошли на Таганку пешком. Спустились на набережную Москвы-реки, перешли Устьинский мост через Яузу, и по Николоямской добрались до Земляного вала. Перешли его, и тут Оля остановилась у магазина.
- Давай зайдём ко мне и выпьем немного, - совсем по-детски, надувая губки, попросила Оля. - А то у меня ничего нет дома!
Мы зашли в магазин, купили вина - мадеры, которая, оказывается, нравилась нам обоим, и какую-то закуску, совершенно не интересовавшую Олю.
- От этого Мони ничего не дождёшься, - жаловалась мне Оля, - ни посидеть с ним, ни полежать толком не получается! Тут же бежит к своей нюшке! - обиженно надула губки дюймовочка.
Дом Оли размещался на Большом Дровяном переулке, в двух шагах от Садового кольца. Квартира на бельэтаже, двухкомнатная коммунальная. Оля занимала большую комнату с альковом, а соседка - старая бабка, 'коммунистка', как называла её Оля, - маленькую.
- Вот и чёрного кобеля привела, - как бы невзначай пробормотала бабка, - а то всё рыжий ходит: Но Оля так шикнула на 'коммунистку', что та серой мышью юркнула к себе в комнатку.
: и поступки
Огромная комната Оли была почти без мебели - в алькове узенькая тахта, посреди комнаты маленький стол, а у стены - полки, частично занятые книгами, а частично - посудой. На стене - гитара. Окно - нараспашку, и в него лезли ветки деревьев, растущих у самого дома. В это открытое окно хорошо был слышен бой кремлёвских курантов. Звуки в Олиной комнате были гулкими из-за пустых стен.
По дороге Оля начала рассказывать про свою жизнь, и этот рассказ продолжался дома. Оказывается, мама её 'согрешила' с французом из Парижа, учившимся в консерватории. У неё родилась дочь, то есть Оля. А потом французский папа уехал к себе на родину в Париж, а Оля с мамой остались в Москве. Мама вышла замуж и ушла жить к мужу, а комнату свою оставила Оле. Как и фамилию - Филиппова; а отчество оставил папа - его звали Лери, и Оля была 'Лериевна'. Фамилию отца она не знала, но, если надо, обещала узнать у матери.
Ну и я, чтобы совсем не завраться, рассказал Оле, кто я на самом деле, а для чего Моне было делать меня фотографом - не знаю.
- А чтобы просто соврать, он жить не может без вранья, - сердито проговорила Оля, - в первый же раз наплёл мне, что он импотент; пришлось доказывать ему обратное. Всю дорогу врёт - я-то ведь позвонила ему на работу и спросила, кем он работает. Узнала также, что он женат и имеет двоих детей. А ты? - вдруг спросила Оля.
- Я - вольный гражданин французской республики! - как зачарованный ответил я.
Эту фразу я с завистью повторял про себя много раз, а услышал её впервые в Сочи у одного из причалов на пляже. Я отдыхал как-то там с женой, и мы вечерком стояли на этом причале, по-семейному поругиваясь. А рядом стояла уже взрослая, лет сорока еврейская пара и тоже поругивалась на идиш. Она - полная яркая брюнетка, он - седоватый, породистый элегантный хлыщ в прекрасно сидящем на нём сером костюме. Хлыщ не знал, куда девать себя: он то отворачивается от Сары (так я прозвал её про себя), то отодвигался от неё. Но она упрямо становилась рядом и пилила его, ела поедом. Только и слышалось: 'поц', 'койфт', 'дайне моме' ('хвостик', 'купи', 'твоя мать').
Когда она довела его уже до белого каления своими 'дайне моме', хлыщ гордо выпрямился и хриплым баском спросил её на идиш: 'Дайне моме лози какен мит фломен?' (вольный перевод: 'А что, ты сама из панов?', буквально: 'А что, твоя мама какает только цветочками?').
И вдруг к причалу подруливает прогулочный катер-глиссер, хлыщ быстро сбегает вниз, запрыгивает в него, и оттуда громко кричит своей Саре:
- Мадам Люнгарс! Вы, наверное, забыли, что я - вольный гражданин французской республики! - катер газанул и тут же скрылся из виду, увозя машущего рукой хлыща в прекрасную даль, подальше от назойливой Сары:
Я так позавидовал этому хлыщу - неужели я так никогда и не смогу произнести эту гордую фразу - 'я вольный гражданин французской республики!' И вот я в первый раз громко и гордо произнёс её:
Мы выпили ещё. Оля закурила. Вдруг она решительно затушила сигарету о тарелку и подошла ко мне. Сидя на стуле, я был лишь немногим ниже Оли. Она обняла меня за шею и стала чувственно целовать, мягко затягивая мои губы в свои. Вот этого-то я и не ожидал! Я пытался встать, но Оля силой усаживала меня снова.
Наконец, мне удалось встать, но Оля, обняв меня за спину, притянула к себе, и поволокла, да, да - поволокла к алькову. Эта почти невесомая школьница-дюймовочка волокла мастера спорта по штанге 'у койку'.
- Оля, - наконец не выдержал я, - а как же Моня? Что мы ему-то скажем?
- А мы ему ничего говорить не будем, не обязаны! - Оля настойчиво с каким-то нечеловеческим упорством продолжала тащить меня, и когда я упёрся сильнее, укоризненно посмотрела на меня снизу своими голубыми озёрами и прошептала: