Страница 169 из 231
Компания обернулась к Тамаре и по-родственному закивала ей.
- Что пить будете? - услужливо спросил меня пожилой еврей.
- Вообще то, я уже начал 'Алабашлы': - замялся я.
- Понятно, а закусывать? - продолжал еврейский аксакал.
- А что здесь имеется кошерного? - озабочено спросил я.
- О, за это вы не волнуйтесь! - успокоил меня аксакал.
- Тогда полагаюсь на ваш вкус, - закончил я эту тему, и перешёл к отъезду на Землю Обетованную.
Я мимолётно кое-что слышал о трудностях и хитростях отъезда на историческую родину и сейчас излагал их от первого лица. Дело в том, что в одну из моих поездок в Москву, я попал в купе (к моему ужасу двухместное!) с пожилой еврейкой из Америки, которая была в Курске в 'агитпоездке'. Она, видимо, приняв попутчика, то есть меня, за еврея, все мозги мне прокомпостировала перечислениями ходов и лазеек для быстрого выезда в Израиль. Вот они мне сейчас и пригодились!
- Не будем забывать, что наш Моше (пророк Моисей) сорок лет шёл на Землю Обетованную, сам не дошёл, но народ таки довёл! И мы не должны жалеть ни времени, ни денег на отъезд домой!
А подконец я рассказал собравшимся одну из наиболее эффектных баек в том же ключе:
- Нет, а вы слышали, как наша Голда перехитрила этих агоев (неевреев) при отъезде на родину? (речь шла о бывшем премьер-министре Израиля Голде Меир). Таки она взяла с собой всю свою старую мебель, потому, что мебель, видите ли, дорога ей была как память! А ящики, в которые упаковали мебель, забили платиновыми гвоздями. Чтобы я так жил, если кто-нибудь из вас отличит железный гвоздь от платинового, не по цене, конечно! И вот, я знаю, но говорят, она так вывезла пятнадцать килограммов платины, а платина костен (стоит) много дороже чем голд (золото)!
Пейсы заахали, заохали: 'Да, Голда - наше золотце - это голова! Сейчас таких нет!'.
Я держался из последних сил. Меня мутило - мусульманский 'Алабашлы' никак не 'ложился' с кошерной закуской. Последний мой тост я уже не помню - о нём мне рассказала Тамара. Вроде, я поднялся на слабеющих ногах, налил бокал 'Алабашлы' и провозгласил:
- Так сплотимся же под сияющим Магендовидом (Звездой Давида, правильнее 'Магендавида', но мне и моим друзьям ближе именно это произношение), который вывел нашего Моше и наш народ, куда ему было надо!
И выпив бокал, свалился без чувств под стол. Меня подняли, осторожно вынесли наружу и положили на бульварную скамейку, целиком спрятанную в кустах. Тамара обещала 'моему народу', что побережёт меня от милиции и вытрезвителя. 'Вынос тела' состоялся примерно в час дня. Проснувшись около семи вечера, я жалобно запросил воды и валидола, но услышал в ответ:
- Пьянь еврейская, я шесть часов сижу у тебя в ногах, как какая-нибудь Сара возле тела своего Абрама! Если ты не поспешишь, то ночевать будешь в питерской синагоге, а я пойду к Лере одна! - пригрозила Тамара.
Поняв, что сейчас шутки неуместны, я собрал последнюю волю в кулак, встал на неверные ноги, и, поддерживаемый Тамарой под руку, побрёл к станции, напевая печальную песню:
'В воскресенье мать-стару-у-ха,
К во-ро-там тюрьмы пришла,
Своему родному сы-ы-ну,
Пе-е-редачу принесла!'
Вот такой сионистской выходкой я отомстил Тамаре за необоснованную ревность. Отомстил, но не излечил её от этой досадной болезни:
Крамольные мысли:
Постепенно пылкая страсть к Тамаре Фёдоровне стала затихать, и печальную роль в этом сыграла её беспричинная ревность. Есть ревность - значит должна быть и причина, - решил я, и возобновил свои поездки в Москву. Во-первых, я действительно подзабросил свои научные связи в Москве, во-вторых, меня очень тяготило 'замораживание' отношений с Тамарой Ивановной. Я её продолжал любить, и без неё мне было трудно. Да и вообще - вместо одной 'взрослой' жены приобрёл вторую, да ещё и ревнивую - куда это годится для 'вольного казака'?
Мой 'побег' из семьи не остался не отмщённым 'женской фракцией' института. Институтские дамы устроили настоящий бойкот Тамаре Фёдоровне, и та вынуждена была уйти с преподавательской работы в бюро переводов при областной библиотеке. Надежда на получение квартиры от института накрылась окончательно.
Прибыв в Москву, я позвонил Тамаре Ивановне во ВНИИТоргмаш и попросил 'аудиенции'
- Ресторан 'Прага', семь вечера; встреча у входа, - получил я деловой ответ.
Тамара встречала меня так, как будто и не было перерыва в наших отношениях. Я во время 'романтического ужина' рассказал, что разводился, и мне было не до поездок. Тамара внимательно посмотрела мне в глаза и поинтересовалась, чем был вызван этот шаг. Взгляд мой блудливо забегал, и я наплёл что-то про эффект 'критической массы' отношений.
- Всё ясно! - жёстко сказала Тамара, - загулял в Курске, город маленький - вот и 'критическая масса'. А сейчас всё это надоело, и опять приплёлся ко мне! Что ж, я - женщина отходчивая и прощаю тебя!
Мы, как голубки, поцеловались прямо в зале ресторана, и поехали в Мамонтовку.
- Ну, что, зятёк, болтает тебя как дерьмо в проруби? - ехидно спросила тётя Полли, когда снова увидела меня в своей квартире.
- Маменька, не хамите профессору! - шутливо заметила ей Тамара и завела меня в свои апартаменты.
Знакомая любимая комнатка, зелень, лезущая прямо в раскрытое окно, наша постель, видевшая столько любви! Зачем было все это бросать и менять 'шило на мыло', простите за вульгаризм! Жениться на Тамаре и переехать в Москву! Но тут же вспомнил Аликово: 'Слопает она тебя и не моргнёт!', и немного притих в своих мечтаниях.
А утром, до похода в ресторан я, конечно же, посетил Моню в ИМАШе. Мой друг был возбуждён, восторжен и романтичен - оказывается, он познакомился с юной девушкой - художницей и влюбился в неё. И, как уверял Моня, она - в него тоже.
- Я тебя должен обязательно с ней познакомить, ты тоже влюбишься в неё! - плёл какую-то ахинею Моня. А может и не совсем ахинею - нация-то у Мони хитрая! Затеивает, небось, какую-нибудь комбинацию!
Дело в том, что Моня за долгие годы брачной жизни, практически не изменял жене, хотя и не любил её. Женился он 'в отместку' своей любимой невесте, которая бросила его почти перед свадьбой и вышла за другого. Ну и Моня тут же женился на первой подвернувшейся девушке. 'Одноразовое' совращение его Тамарой Ивановной, было единственной его изменой жене, если это можно так квалифицировать. А тут - невооружённым глазом видно, что влюбился.
Моня как на духу выложил мне, что его Ольга - француженка по национальности, внебрачная дочь скрипача-француза, учившегося в Московской Консерватории. Она необычайно талантлива - прекрасно рисует, поёт и играет на гитаре. Работает в Большом театре бутафором-декоратором. Ей всего двадцать один год, а выглядит она ещё моложе. Зато страстна необыкновенно: сама звонит в ИМАШ в лабораторию и прямо во время работы тащит его к себе домой на Таганку. Потом, правда, отпускает, опять же, на работу. Вечерами они могут встречаться лишь урывками - Моне надо спешить в семью.
- Так что, она тебе девушкой досталась? - поинтересовался я.
- Нет, какой там девушкой! - отмахнулся Моня. - Она успела переспать с такими известными артистами, - и Моня назвал мне две фамилии очень известных и любимых народом артистов с таким пафосом, как будто это он сам переспал с ними.
Назавтра я приехал из Мамонтовки в ИМАШ уже с собранным портфелем, готовый вечером уехать в Курск. Моня тут же повёл меня на встречу со своей Олей. Эта встреча, оказавшаяся роковой для меня, так и осталась у меня в памяти: солнечный, но не жаркий день, сквер перед Политехническим музеем, зелёная скамейка в сквере:
- Запомни - ты фотограф из ИМАШа, начальник фотолаборатории; я - работаю у тебя, ты мой начальник!
- Зачем тебе это враньё, ты же фотографировать не умеешь! - упрекнул я его.
- Так надо, так надо! - делая страшные глаза, прошептал мне на ухо Моня, потому, что со скамейки встало и направилось к нам интересное существо, увидеть которое я никак не ожидал.