Страница 40 из 83
— Пей, — приказал Охотник, пододвигая одну из кружек к Джордану, прежде чем опуститься во второе кресло.
Попробовав жидкость на вкус, Джордан распознал нотки меда и корицы, а также что-то еще знакомое, но не поддающееся идентификации, щекочущее кончик носа и заставляющее глаза слезиться.
Чувствуя на себе пристальный взгляд, Джордан сделал пробный глоток, чувствуя, как обжигающая жидкость скользит по горлу и оседает в желудке… ожог был вызван не только высокой температурой.
Недоверчиво взглянув на своего учителя, губы Джордана растянулись в усмешке, когда он сказал:
— Давать алкоголь ученику? Что бы на это сказал Марсель?
Охотник не соизволил ответить, хотя его губы дернулись, когда он поднял свою кружку.
Пряный мед не был любимым напитком Джордана, но был благодарен за тепло, которое тот давал — внутри и снаружи. Пальцы сжались вокруг нагретой кружки, когда он продолжал потягивать, глядя на огонь, как загипнотизированный.
Как только парень начал справляться с дрожью и расслабляться в удобном плюшевом кресле и растущей жаре в комнате, Охотник заговорил.
— Знаешь, тебе нечего стыдиться.
Плечи Джордана напряглись, пальцы дернулись так, что небольшое количество жидкости, оставшейся в его кружке, расплескалось по стенкам и чуть не перелилось через край.
Тщательно обдумав ситуацию, Джордан сказал:
— Я никогда раньше не видел хироа в реальной жизни. — Он сделал паузу. — Он был больше, чем я ожидал.
— Я не говорил о хироа, Джордан. И ты это знаешь.
Попробовать стоило, даже если Джордан прекрасно понимал, что Охотник мало чего не видел. Не заметил. Не понимал.
Чего Джордан не ожидал, так это следующих слов.
— Я был всего на год или около того младше тебя, когда впервые встретился с Эйвеном Далмартой. Это была встреча, которая оставила у меня шрамы во многих отношениях.
Джордан сидел, как вкопанный, когда мужчина закатал рукав и повернул руку, показывая мясистую нижнюю сторону и открывая неровный, деформированный шрам, который тянулся по всей длине его запястья до локтя. Он был толстым и неровным. Рана, для заживления которой потребовалась бы большая доза регенераторов. Но эти регенераторы также сгладили бы любые рубцы, что означало, что рану оставили заживать без посторонней помощи. Как будто его рана была нанесена с единственной целью: причинить длительную боль.
Охотник потер рукой предплечье, рассеянно глядя на шрам, прежде чем снова опустить рукав и повернуться к Джордану.
— Это было больно в то время и еще долгое время после этого. Даже сейчас это все еще иногда причиняет мне боль. Но это ничто по сравнению с тем, что Эйвен забрал у меня в тот день. — Он встретился взглядом с Джорданом. — Некоторые шрамы никогда не заживают. Я думаю, ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой.
Джордан сглотнул и отвел взгляд, не в силах выдержать взгляда. Голосом, который был горьким для его собственных ушей, он сказал:
— Что, он тоже Претендовал на тебя? Потому что ты выглядишь так, как будто тебе удалось все сделать правильно, учитывая обстоятельства.
Джордан знал, что он был несправедлив. Он только что видел следы того, через что прошел Охотник, врезавшиеся в его плоть. Но юношу снова трясло, он все еще был холоден, несмотря на огонь и мед, и ему казалось, что окружающие их стены начинают смыкаться вокруг него. Если бы у него были силы, он бы сбежал. Но он боялся, что если попытается встать, то только упадет и поставит себя в еще большее неловкое положение.
— Нет, Эйвен не заявлял на меня Права, — ответил учитель.
Джордан кивнул, уже зная, что это так, и не сводил глаз с камина.
— Но он действительно заявил Права на моего брата. И я ничего не мог сделать, кроме как наблюдать, как Эйвен приказал ему взять клинок и вонзить себе в сердце.
Джордан резко обернулся и в ужасе посмотрел на Охотника.
— Что?
— Это было давно, — продолжил учитель, его голос был тихим, а взгляд опущен, — но мне все еще иногда снится это. Сомневаюсь, что когда-нибудь забуду. — Он снова поднял глаза и посмотрел прямо на Джордана, когда повторил: — Некоторые шрамы никогда не заживают, Джордан. И в этом нет ничего постыдного. — Он наклонился вперед в кресле, свободно держа пустую кружку в руках. — Что тебе нужно решить, так это то, собираешься ли ты позволить своим шрамам гноиться, как рана открыта, заражая сердце и разум, или ты собираешься позволить ей зажить, чтобы двигаться дальше, извлекая уроки из своего опыта и находя силы в своем выживании.
Горло сжалось, Джордан не мог говорить. Но Охотник еще не закончил.
— Некоторые шрамы никогда не заживают, — прошептал он. — Но даже шрамы, которые мы считаем уродливыми, могут быть прекрасными, когда мы смотрим на них в правильном свете. Когда мы видим не то, что с нами сделали, а то, что мы преодолели.
Джордан не мог пошевелиться. Он не мог дышать. Все, что он мог сделать, это почувствовать, как тяжесть слов захлестывает его.
А потом, внезапно, словно открылись шлюзы, и он больше не мог молчать.
— Это моя вина. Все это… моя вина.
Взгляд Охотника оставался спокойным, когда он сказал:
— В чем твоя вина?
— Скайла. — Джордан сглотнул, раз, другой, затем прошептал: — И Лука.
Он зажмурился, когда образы захлестнули его. Он больше не сидел в тепле личных покоев учителя; вместо этого он перенесся в заснеженную Раэлию вместе с Эйвеном и Калистой Мэн. Алекс, Биар и Д.К. тоже были там, вместе со Скайлой. И Джордан был причиной этого… причиной, по которой они все были на той поляне; причиной, по которой Алекс обманом позволила Эйвену получить доступ через Библиотеку к Мейе; причиной того, что, как только Эйвен получил все, что хотел, он приказал Калисте свернуть Скайле шею.
Джордан все еще слышал, как хрустит ее позвоночник.
Каждую.
Жуткую.
Ночь.
Он видел, как это происходило, в своих кошмарах и вне их.
Но это было не все, что Джордан видел, не все, что он слышал. Потому что шея Скайлы была не единственной, которую он видел сломанной за свою короткую жизнь. Голос Скайлы был не единственным, который он слышал каждую ночь.
… Скайла была не единственной смертью, за которую он чувствовал ответственность.
После этого все подумали, что Джордан нашел записку. Но он этого не сделал.
Он уже находил это раньше.
Ему было одиннадцать лет, и он знал — он знал — что означали эти слова. Что они подразумевали.
Поддавшись своим воспоминаниям, Джордан заново пережил тот момент, когда он в детстве сбежал по лестнице особняка Шонделль и выскочил на снег. На нем не было ни пальто, ни варежек, ни шарфа, ни обуви, но он не чувствовал холода. Он не чувствовал ничего, кроме страха, когда бежал по покрытым инеем розовым садам, драгоценные бутоны вечноцветущих цветов его матери все еще трепетали даже в середине зимы, огни фейри весело мерцали, не обращая внимания на ужас в его сердце.
Его легкие горели, когда розы уступили место лабиринту из топиариев, но он не замедлился, отчаянно сжимая записку в кулаке, пока прокладывал себе путь к центру и к пруду в сердце лабиринта. Он знал, что это было любимое место Луки, которое он посещал, когда приезжал домой, где-то подальше от матери и отца, скрытый мир, окруженный величественными ивами и ничем, кроме безмятежности природы.
Он был нетронутым… девственным… мирным. Единственное, что Луке нравилось в особняке Шонделль, единственном святилище, которое он когда-либо знал, пока рос в доме их предков.