Елена

Так что, дорогой читатель, если вы предпочитаете жизни кино, а как показывает практика, этого кино стало так много, что пошла обратная волна, не кино теперь отражает жизнь или подражает ей, а люди машинально ждут от жизни, чтоб она была, как в кино, так вот, если вы принадлежите к числу тех, кто неосознанно переселился в киномир, считайте, что свой хэппи-энд вы получили, и закройте книгу. А если нет… Для тех, кто еще интересуется реальной жизнью, мы продолжаем наш рассказ.

Елена повернулась на бок и открыла глаза. Парис лежал на спине, раскинувшись, слегка похрапывал, мускулистое, крепкое тело любимца богини было обнажено, пестрое, руками самой Елены тканое, тонкой шерсти покрывало с изображением цепи крутых лесистых холмов вдоль берега далекого Эврота, валялось на вымощенном каменными плитами полу опочивальни. Елена поглядела на воспроизведенную по памяти картину родных мест, вздохнула. На покрывале было не все, еще снежные вершины и масличные рощи… Она придвинулась поближе и пристроила голову на плече мужа. Ах если б можно было не просыпаться!.. Если б рассвет не наступал никогда… И не надо было вставать, одеваться, выходить в постылый город с его высокими башнями и толстыми стенами, с его говорливыми жителями и их птичьим языком…

Она осторожно приподнялась, притянула к себе стоявший на столике у ложа серебряный кубок и отпила из него. И поморщилась. Даже вода здесь была невкусная, не сравнить с пелопонесской. Хоть вино пей… Впрочем, и вино не то…

Она снова легла и прижалась мягкими губами к смуглой коже.

Работу Елена нашла, конечно, не в госсекторе, впрочем, там она искать и не пыталась, отлично зная, что это бессмысленно, все штатные единицы давно уже были заняты, освобождать их никто не торопился, новых не предвиделось, наоборот, кабинеты рефлексотерапии, как высоконаучно окрестила ее прикладную в общем-то специальность советская власть, закрывались в одной поликлинике, в другой, в третьей, более того, ходили слухи, будто иглотерапию собираются исключить из списка лечебных методов, подлежащих медицинскому страхованию – что, в итоге, и случилось, через год или два, Елена восприняла это спокойно, в отличие от эстонских коллег и в отличие от себя самой десятилетней давности, она помнила, как возмущалась и кипела, когда некие чиновники в Минздраве СССР взяли да и приписали иглотерапию к физиотерапии, помнила, как доказывала, сверкая глазами и повышая в возбуждении голос, своему директору, что не имеет восточное чжень-цзю ничего общего с электро- и ультразвуковыми процедурами, помнила, но отстраненно, то ли собственное мучительное движение per aspera[31], то ли возраст, то ли окружение утишили ее бурный темперамент – ты, моя милая, по-моему, изрядно обэстонилась, сказала ей как-то знакомая, одна из тех немногих, которыми она в Таллине обзавелась, сама, естественно, русская, caelum, non animum mutant, cui trans mare currunt[32], возразила ей тогда Елена, но тут же подумала, что не совсем это верно, ей сразу пришли на память таллинские улицы, где русскую молодежь от эстонской можно отличить только по языку, а по виду никак, одеты одинаково, и манеры те же, да и сама она действительно обрела не свойственную ей прежде сдержанность и только меланхолично улыбалась, слушая, как сердились, не срываясь, правда, в крик и уж совершенно не размахивая руками, местные иглотерапевты, собравшиеся на очередное заседание Общества традиционной медицины, а может, ассоциации, она уже путалась, больше всего ведь люди любят революции в терминологии, им кажется, что стоит поменять название, и все пойдет иначе, все наладится, и где раньше было общество, там теперь непременно ассоциация и наоборот. Только вот не подействовало лекарство, переименовать – переименовали, а толку никакого, полное банкротство. Возмущайся, не возмущайся, а колеса крутятся, ручки пишут, то есть, простите, щелкают «мышки», стремительно компьютеризировавшееся эстонское чиновничество о ручках давно забыло, росчерк или, вернее, краткая судорога принтера, и ты лишний. Собственно, Елены огорчения огосударствленных коллег не касались, то есть касались в принципе, в сфере идей, так сказать, а сам факт, что платить за процедуры из собственного кармана придется не только ее пациентам, но и пациентам других, мог бы ее даже обрадовать, соображай она немного похуже, а так она понимала, что ее любимое чжень-цзю в Эстонии обречено, но… Где ты ничего изменить не в состоянии, там ты ничего изменить не в состоянии, – повторяла она мысленно сочиненный самолично (хотя кто может утверждать это наверняка?) афоризм.

Но это произошло не скоро, а пока Елена устроилась в одну из открывшихся за последние пару лет частных поликлиник. Заведение, куда Елена забрела почти случайно, увидев вывеску над подъездом, ничуть не напоминало ее прежний кооператив с голыми стенами и оставшимися от магазина большими стеклянными витринами, нет, «Медикус» принадлежал уже другому миру, все его помещения были оклеены приобретшими ныне поистине культовое значение белыми с тиснением обоями, пол выстлан сине-голубым ковролитом, гладкие, без единой шероховатости двери щеголяли финскими замками и ручками, похожими на бронзовые, неизбежные в любой уважающей себя конторе бумажные или псевдобумажные жалюзи прикрывали окна в пластиковых рамах, и конечно, повсюду красовались компьютеры – на столе заведующей, в регистратуре, в крохотной комнатке, пышно именуемой кабинетом компьютерной диагностики. Переступив в первый раз порог и оглядевшись, Елена вспомнила своего незабвенного директора, вот разгулялся бы мужик, но увы, бедняге не довелось испробовать в новых условиях недюжинные хозяйственные способности, которыми его по ошибке или недосмотру наделил господь бог, разместить маленькое, можно сказать, личное рыночное хозяйство, каким был Институт, в рамках большого, общегосударственного, вскоре после отъезда Елены он отбыл в лучший мир, но не в капиталистический, а другой, скорее, коммунистический, если стихийный коммунизм Христа счесть идеологией царствия небесного, и теперь покинутый Еленой Институт возглавлял человек, ей почти неизвестный, ну разве что самую чуточку по отнюдь не дружественным реляциям ее бывших сотрудниц, когда-то ругавших бывшего директора за грубость и авторитаризм, а теперь хаявших нынешнего за безволие и безвластие.

Но вернемся в «Медикус», как называлось лечебное учреждение, где Елена собиралась возобновить трудовую жизнь и прерванный стаж, заштопать в котором дыру уже не представлялось возможным, оставалось лишь идти дальше, игонорировав прореху, тем более, что так и так пенсию надо было отрабатывать практически с нуля, засчитать годы служения богу врачевания где-то там, за тридевять земель ей и иным подобным чужакам в стаж никто не обещал.

Владелец поликлиники оказался хирургом, и хотя он и взял Елену на работу, но контакта с ним не сложилось, он почти не скрывал своих сомнений, касавшихся не столько ее самой, сколько ее метода, собственно, Елену это не особенно удивило, поскольку именно хирурги из всех врачей-специалистов от иглотерапии наиболее далеки. Их нетрудно понять, человек, размашисто кромсающий ножом живую плоть, вряд ли может поверить, что маленькая деликатная иголочка способна залечить ту самую язву желудка, которую он отчекрыживает и выбрасывает на помойку вместе с половиной этого не то чтоб совсем уж ненужного органа (как известно, им пользуются даже поэты и эстеты). Напрасно Елена предлагала иронически настроенному работодателю испробовать иголочки на язвенниках, на взрезании животов которым он построил кандидатскую диссертацию, хирург только презрительно щурился, либо сохраняя величавое спокойствие, советовал ей демонстрировать свое искусство на больных терапевтических или неврологических. И не только хирург. Облаченные в форменные халаты с эмблемой поликлиники врачи разных специальностей, сменявшие друг друга, как на конвейере, в трех небольших комнатках, только вежливо улыбались и кивали, когда Елена раздавала им собственноручно напечатанные на полузаброшенной машинке в ординаторской показания к иглотерапии, иногда и намекали, что вполне способны справиться с подконтрольными им болезнями без применения экстравагантных методов, никто не спешил направлять к ней пациентов, впрочем, это было понятно, больной приносил деньги, львиная доля которых и так шла хозяину и на налоги всякого рода, уступать хотя бы крону из оставшегося полузнакомому коллеге не желал никто, никто не собирался помогать ей создавать себе имя, в мире конкуренции интересы больного играли роль подчиненную. Дабы соблюсти справедливость, добавим, что большинство врачей к тому же очень приблизительно представляло себе способ лечения, не входивший в курс институтского обучения (а врачи, как правило, при всех усовершенствованиях, которым они якобы подвергаются, на деле твердо знают лишь то, что им сумели вдолбить в голову в студенческие годы и повторяют, повторяют, повторяют на курсах, семинарах и кафедрах ГИДУВов), да и сама Елена не вызывала у них доверия, достаточно было ее южной внешности и упоминания о том, что приехала она в Таллин недавно. В сущности, она оказалась вдвойне чужой, если эстонцы и русские, испытывая друг к другу достаточно сложные чувства в диапазоне от холодного безразличия до неприязни и даже кипучей ненависти, отстраняясь и образовывая две почти не соприкасавшиеся общины, в пределах этих общин были своими среди своих, то Елена была чужой всем. Русским не меньше, чем эстонцам. Почему она не искала общества армян, спросит, возможно, читатель, повторив почти буквально вопрос, который как-то задала Елене свекровь.