Елена

Et in Arcadia ego[1]!

Когда оглядываешься назад, хочется все или хотя бы что-нибудь изменить. Начать сначала, подчистить, дополнить, вычеркнуть, но жизнь, увы, не роман, и переписать ее набело не дано, не дано даже исправить опечатки. Впрочем, если и вернуться к началу, итог все равно будет тот же, ибо рисунок существования вторичен, первичен ты сам, и менять надо себя, а есть ли в мире человек, способный отказаться от самого себя, пусть даже во имя создания жизни-шедевра?

Елена нащупала утонувшую в белом тиснении обоев клавишу выключателя, подступила к зеркалу, поглядела безразлично. Среднего роста, с армянскими округлыми бедрами, правда, без живота и с высокой грудью фигурка в хорошо посаженной узкой юбке и черной шифоновой блузке с пышным жабо и широкими, всплескивающимися при каждом движении наподобие крыльев рукавами… крыльев, скорее, бутафорских, театральных, натуральные ведь стоят колом, что твои принципы… Ну и правильно, бутафорские они и есть, Елена Прекрасная, курица ты, а не лебедь. Хоть и недурна. Все еще… Елена придвинулась к зеркалу вплотную, сменила, так сказать, общий план на крупный, всмотрелась, нет, при электрическом освещении морщинок было не разглядеть, да и при дневном таллинском, тусклом, словно вечно сумеречном, осеннем свете не проступала ни одна складочка, это на ереванском солнце, и то на более чем ближних подступах виднелись тонюсенькие лапки у уголков глаз, и не гусиные, а крошечные, почти микроскопические следочки малой пташки вроде колибри, здесь же… Она перевела взгляд на чуть впалые, но гладкие щеки, тонкий нос и, как всегда, отметила критически, что рот по нынешним временам, когда в ходу негритянки с их чувственными губастыми лицами, маловат, теперь ведь не троянская эпоха, у настоящей Елены ротик без сомнения был крохотный, и не старалась она увеличить его кармином, наоборот, произносила к месту и не к месту заветное «изюм», может, даже тренировалась перед зеркалом, смотреться в которое наверняка было ее главным занятием…

Елена Аргивская, в просторечьи Прекрасная, сидела в любимом кресле из слоновой кости с богатой резьбой, откинувшись на мягкую козью шкуру, которой была обита спинка, и устремив пытливый взор в серебряное зеркало… Тусклое, плохо видно, в реке и то лучше! Но не в воду же глядеться, любуясь своими неисчислимыми прелестями, ахейской красавице… Она надменно усмехнулась. Невообразимо – царская дочь, жена царей, стоит, склонившись над лоханью, бронзовой или медной, пусть даже золотой, и расчесывает узорным гребнем длинные, до пят, золотистые волосы…

Естественно, золотистые, в стране брюнетов первой красавицей может быть только блондинка, это Елена знала преотлично, в институтские годы она добросовестно обесцвечивала чуть ли не еженедельно выглядывавшие из-под белокурой копны предательски темные корни, обеспечивая тем самым неослабный к себе интерес мужской половины рода человеческого, не всего рода, разумеется, вернее, не всей его половины, а только смуглоликой и черноволосой ее части, собственно, инопигментная этой половины составляющая свой интерес к женщинам любых расцветок скрывает столь тщательно, что начинаешь в самом существовании такового сильно сомневаться, в Таллине, например, на тебя не оглянется ни одна собака, если кто-то и покосится мимоходом, то непременно собрат-южанин, в чем-то это и неплохо, по крайней мере, не посмотрят уничижительно, мол, чего явилась, черная чужачка…

Первое знакомство Елены с Таллином состоялось лет пятнадцать назад, пять дней по профсоюзной путевке, поселили их разношерстную группу (с шерсткой самого разного пошиба, от норки до овчины, если не драной кошки) за городом, в кемпинге, который при других обстоятельствах, будучи, к примеру, возведен на берегу Черного или иного теплого моря, мог бы показаться премиленьким – аккуратные деревянные домики в пахучем сосновом лесу, чистенькие песчаные дорожки, трава и озон – но в условиях северных, под непрестанно моросящим дождем, когда умываться приходилось в плащах и чуть ли не с зонтиком, поскольку краны с раковинами какой-то остряк водрузил под открытым небом… Артем потом злился страшно, ему сказали, что поселят группу в гостинице «Виру», потому он путевки и взял, Елене, да еще и подруге, Асе, чтоб Елена одна по Европам не болталась, этой-то «Виру», вожделенным уголком капитализма, серо-стеклянной уродиной в двух шагах от прелестных башенок Вируских ворот, они и соблазнились, но вышло иначе, и на второй, не то третий день, все у той же «Виру», Елена с Асей стояли в голове длинной очереди за такси, на котором едино можно было добраться до их временного приюта. Ждать пришлось долго, наконец подкатила машина, торопливо складывая мокрый зонтик, Елена открыла уже заднюю дверцу, и тут высокий, абсолютно немецко-фашистского облика, словно вынырнувший из каких-нибудь «Мгновений» молодой человек выскочил из-за спин понурых очередников, распахнул переднюю, развалился рядом с шофером и на попытку Елены протестовать заявил холодно и высокомерно:

– А вас сюда никто не звал. Убирайтесь в свои горы!

В тот момент Елена решила, что ноги ее не будет в Таллине больше никогда… Нет, вообще-то Таллин Елене понравился, старый Таллин, разумеется, изящный, неправдоподобно новенький городок с розовыми, голубыми и зелеными свежевыкрашенными, как выяснилось, по случаю олимпийских игр зданьицами. Тогда нет, тогда было лето, согласно календарю, во всяком случае, хотя оно подозрительно смахивало на осень, но позднее, всякий раз, как Елена оказывалась на зимней Ратушной площади, та напоминала ей декорацию к «Щелкунчику», казалось, вот-вот зазвучит музыка, и на гладкий белый покров выбегут наряженные куклами балерины… Городок, очаровательный еще в ту пору, что говорить теперь, когда, украсившись множеством витрин, демонстрирующих обманчивое изобилие, почистившись и прихорошившись, он почти не отличается от европейских – и все-таки нельзя сказать, что Елене так уж нравилось в нем жить. А где нравилось? Ереван, куда в свое время переехал из Тбилиси, Тифлиса, как его называли родители, отец, снявшись с места при Шеварнадзе, еще первом его царствовании, для армян не самом комфортном, был Елене привычен и более или менее желанен, но вообще-то она всегда мечтала жить в Москве, мечтала до последних лет, когда казавшаяся теплой и приветливой бывшая столица вдруг преобразилась в восприятии Елены в хмурое торжище, пренебрежительно отторгающее каждого, кто не по-московски ставит ударения, напыжившееся уже сверх всякой меры в возлелеянном еще при советской власти культе московской прописки, а чуть позже эволюционировавшее в законченное полицейское государство, где всякий приезжий, трясясь от страха и прижимая к груди полный набор документов, носимый с собою, как при чрезвычайном или военном положении, старается обходить далеко стороной наводнивших улицы ражих типов, которые некогда при розовых лицах и желтых револьверах берегли строителей светлого сталинского будущего, а теперь охраняют полосатое, как тигриная шкура, настоящее от бывших соотечественников. Да и суматоха и мельтешение многомиллионного города стали невыносимыми, видимо, не самый юный Еленин возраст располагал к покою, а не вечному бегу, может, еще не к раздумьям в деревенской тишине, но уже не к московской суете, в которой и на миг задержаться мыслью на каком-то предмете почти не удается. Что ж тогда? Хорошо там, где нас нет? Так ли? Или хорошо с теми, кого с нами нет? Впрочем, это, скорее, характерно для мужчин, охота к перемене мест и лиц – черта мужская… Хотя и Елена Прекрасная глядела с тоской вначале на улочки Спарты, а затем на башни Трои…