Елена

– Я привыкла жить в собственном доме! – вскинула голову свекровь.

Да, читатель, такой вот парадокс. Квартиры, которые раздавала советская власть, принадлежали ей, и однако советский человек, получив ордер, начинал считать себя хозяином – чужого, в сущности, имущества. Собственно, в какой-то степени он им и был, пока жил на свете, ведь на улицу его никто ни при каких условиях не выкинул бы, правда, он не имел права квартиру продать или подарить, зато мог как бы, вроде бы, будто бы оставить ее в наследство прописанному в ней потомку, отсюда и хозяйская психология. Весь мир живет в чужих домах и квартирах и никаких неудобств в этом не находит, армяне, уехавшие в, допустим, США, домов там, естественно, не покупали, а скромно снимали квартиру, как и все, жили, съезжали, снимали другую – с мебелью, стиральной машиной и кухонным комбайном. Их соотечественникам, оставшимся в Армении, это казалось чудовищным. Ничего своего! – восклицали они, слушая рассказы тех, кто сумел навестить перебравшихся в дальние края родственников.

По закону о реституции владелец не имел права в течение какого-то срока выселить жильцов и даже повысить квартплату сверх некого предела, у них была возможность договориться с хозяином, либо найти себе другую квартиру и жить, как весь мир. Во всяком случае, как многие в этом мире. Но мысль о том, что ты чуть ли не приживальщик!.. Чтоб выработать психологию квартиросъемщика, нужно время. Конечно, самой Елене тоже не очень улыбалось жить по найму, но ее пусть и довольно ощутимое огорчение не шло ни в какое сравнение с трагическими муками свекрови, несообразными с ее происхождением и биографией. Можно было подумать, что она родилась, выросла и провела жизнь в королевском дворце, а теперь ей предлагали переселиться в хижину дровосека. Новый закон заполнил ее существование до краев, она целыми днями обсуждала его с подругами, выискивала в газетах всякие жуткие истории о том, например, как хуторянин, вынужденный передать свой хутор бывшему владельцу, просто-напросто застрелил того из охотничьего ружья, или как людей, занимавших чей-то особняк, чуть ли не травили собаками, чтоб вынудить их съехать до истечения установленного законом срока, она кричала по ночам и описывала по утрам кошмарные сны, в которых ее кровать и сама она в ночной рубашке оказывались на зимней улице среди сугробов, она вздрагивала при каждом звонке в дверь, убежденная, что это явился владелец осмотреть свою недвижимость, она уже мечтала, чтоб тот наконец явился, поскольку неизвестность точила ее нервы, как капля камень. В конце концов, не выдержали нервы Олева, ибо никакие капли не могли идти в сравнение с моральным террором, которому волей или неволей подвергала его мать, он нашел какого-то маклера, придумавшего хитроумную сделку, и в итоге, продав свою прописку в сердце города, они перебрались на Ласнамяэ. До Елены долго не доходило, как можно выручить деньги за штамп, но потом Олев объяснил ей, что имея в своем распоряжении подобные квартиры в подобных местах, люди делают состояния, сдавая их иностранцам. Как бы то ни было, свекровь отныне кошмаров не видела, правда, теперь уже целыми днями сокрушалась по поводу утраченной жилплощади, но по крайней мере, владельцев больше опасаться не приходилось, они сами стали владельцами, хоть и имущества незавидного, трехкомнатной хрущевки в многоэтажном доме, одном из множества убогих панельных строений, разбросанных без очевидного порядка среди вытоптанных лужаек и скудных сквериков, впрочем, что такое спальный район, описывать не надо, они одинаковы везде и омерзительны даже в Париже – судя по фильмам, конечно, поскольку… увы! Что поделаешь, non licet omnibus adire Corinthum[28]. (Правда, в те времена Елена еще не была столь уныло настроена, в глубине души она хранила и лелеяла надежду когда-либо добраться до Парижа, и не только до него).

Сама квартира, впрочем, была в полном порядке, крохотные комнатушки отремонтированы, оклеены модными светлыми обоями, прихожая отделана деревом, с большим зеркалом – почему-то на потолке, на кухне и в ванной бойлеры, и даже кухонная мебель нетронута – то было время, когда уезжали и оставляли часть мебели, впрочем, и позднее, когда разбогатевшие люди просто перебирались в дома и квартиры получше, они предпочитали наподобие змей, сбрасывающих кожу, старую обстановку уступить, пусть даже за бесценок или бесплатно, вместе с прежним жилищем тем, кто приходил им на смену, опускаясь вниз в том же темпе, в каком они поднимались вверх. Правда, сказать, что Елена с Олевом спускались по общественной лестнице вниз, наверно, было бы преувеличением, пока, во всяком случае. Кожаные кресла и диван, японские телевизор и видеомагнитофон, стиральная машина и, разумеется, кофеварка украсили их новое обиталище так же, как украшали старое, и к тому же у них появились кое-какие деньги, поскольку даже штамп с обозначением прежнего места жительства стоил дороже, чем нынешнее вместе с бойлерами, кухонной мебелью и встроенными шкафами в прихожей. Так что Олев мог свободно предаться искусству, а Елена дальнейшему углублению в эстонский язык, которое она сочетала с походами на рынок, кулинарными упражнениями и, конечно, обсуждением грядущего съемочного процесса. А когда этот процесс наконец начался, она стала сопровождать Олева на место действия. Поместье обедневших английских лордов изображала старая мыза, как это называется в Эстонии, то есть самый настоящий замок, когда-то принадлежавший немецким баронам, потом переданный под дом культуры некому совхозу, не очень, видно, зажиточному, поскольку огромный дом был изрядно запущен, в зале, где снимали большую часть фильма, с одной из стен наполовину осыпалась штукатурка, будь на то воля Елены, именно эту, всю в потеках и промоинах стену она пустила бы в кадр, но увы, художник и художник, два пастельных эстета, выстроили декорацию в другом углу, а Олев, когда Елена попробовала заикнуться о стене, как метафоре разорения и обнищания, сурово отмел ее соображения, охарактеризовав их, как «погоню за дешевой символикой», и больше Елена не вмешивалась (говоря между нами, читатель, преобладающей чертой характера Олева было упрямство, если уж он что-то вбил себе в голову, переубедить его не смог бы сам Цицерон), сидела в уголочке, смотрела и слушала и была, скажем, не лукавя и не преувеличивая, совершенно счастлива.

Фильм был снят, смонтирован и показан по телевидению, даже одобрен местными критиками, и Олев, ободренный успехом, стал лелеять мысль о полнометражном кино. Почти одновременно Елена прошла аттестацию, со скрипом подтвердившую ее компетентность (комиссию покорили, естественно, не ее никому не интересные знания или вывезенная из Армении характеристика с почти прежнего места работы, даже не список опубликованных работ и кандидатский диплом, нет, улыбки на красиво-суровых, подобно Нигулисте, лицах появились, когда она произнесла несколько эстонских фраз – без акцента! – потрясенно выдохнул председатель, а она не стала задавать риторический вопрос, откуда у нее, армянки, взяться русскому акценту), получила (мир не без добрых людей!) языковую справку, лицензию – да-да, читатель, ту самую лицензию, которой когда-то безуспешно добивалась, и стала искать работу. И даже нашла ее. Если б мы не пересказывали историю, случившуюся в действительной жизни, а сооружали так называемую story для современного фильма, мы могли б на этой бодрой ноте закруглиться и предоставить читателю (зрителю) самому вообразить тот дивный новый мир, в котором обосновались наши герои, будущие картины, снятые Олевом, полученные им призы на кинофестивалях (или хотя бы один приз, но на фестивале очень престижном), его славу, а следовательно, деньги, ибо dat census bonores[29], победное возвращение в центр города вместе с кожаной мебелью и бытовой техникой, ну и конечно, Елену рядом с мужем, окруженную благодарными пациентами и даже с Гермионой на коленях. Кто знает, возможно, мы допускаем ошибку, да и какое значение sub specie aeterni[30] имеет то, что у жизни есть странное свойство не останавливаться на достигнутом, а продолжаться до самой смерти, она ведь, словно азартный игрок, неспособна положить выигрыш в карман и отойти от рулетки, а делает ставки до тех пор, пока все не спустит. Неизбежно, ибо жизнь по определению не может кончиться хорошо. Поскольку она кончается.