Елена

Спартанская царица бродила по саду с печальным лицом и потухшими глазами. Золотые волосы, полноводной рекой стекавшие по белому покрывалу, зацепились за низко растущую ветку, Елена дернула небрежно прядь, опутавшую сучок, дерево задрожало и исторгло из листвы спелую смокву, упавшую к ногам царицы. Глядя на распластавшийся лепешкой сочный фиолетовый плод, Елена хмуро думала, что уже чуть ли не тридцать лет поспевшие плоды покорно ложатся к ее ногам, и ни разу, ни разу не было случая, когда у нее возникла б нужда хотя бы протянуть руку. Боги, как это скучно!

– Елена, – послышался невдалеке знакомый голос. – Елена, где ты?

Елена не ответила. Затрещали ветки, и перед ней появился Менелай.

– Я еду на охоту, – сказал он отрывисто. – Там к тебе гости. Ступай в дом.

– Гости? – переспросила Елена.

– Твоя двоюродная сестра Феба с мальчиком.

– Феба? – оживившееся было лицо Елены снова померкло. – Опять Феба? – сказала она отчужденно. – Не люблю ее. Скучно с ней.

– А с кем тебе не скучно? – спросил Менелай, срывая смокву.

Елена молчала. Менелай вонзил в плод острые белые зубы, откусил половину, протянул вторую Елене, та покачала головой, и он проглотил остаток.

– Сладкая, – сказал он, облизывая губы. – Занялась бы ты, Елена, каким-нибудь делом.

– Каким делом? – спросила Елена безучастно.

– Благородным и увлекательным. Врачеванием, например.

– Врачеванием? – Она озадаченно сдвинула брови. – Разве царице пристало заниматься врачеванием?

– А почему нет? Для царицы не может быть ничего постыдного в ремесле, которым занимался сын Аполлона.

Елена запрокинула голову и посмотрела в безоблачное, как всегда, небо. Хоть бы дождь пошел, что ли… Послышалось пение рога, и Менелай заторопился.

– Вернусь вечером, – бросил он, уходя. – А ты ступай в дом. Феба заждалась. И подумай над моим советом.

Артем был не вполне последователен. С одной стороны, он, разумеется, одобрял и, естественно, поощрял… начнем с того, что он был весьма рад не потребовавшему от него никаких усилий перемещению Елены в заведение, работа в коем прибавляла в некотором роде престижа и ему – у парня, сумевшего устроить жену Туда, должны быть неплохие деньги или связи, так, без сомнения, думали многие из его знакомых, особенно, не самых близких. Нравилась ему и окруженная восточно-мистическим ореолом специальность, он даже снизошел до того, чтобы подыскать Елене через какого-то приятеля комнату в Питере (таскаться из общежития до больницы, в которой размещалась кафедра, через весь город да еще зимой, в мороз и на ветру – выше сил южного человека; добавим, что оплачивал арендованное помещение, естественно, Торгом, так что позиция Артема была наивыгоднейшей), в том самом Питере, где накинувшаяся на знания, как кошка на валерьянку, прозелитка погружалась в глубины нового мировоззрения (ибо иглотерапия не просто учение, это мировоззрение), он доставал ей дефицитные книги, агитировал знакомых испробовать старый новый метод лечения, освоенный супругой, и уж, само собой, по душе ему была сублимация Елениных излишне развитых, по его мнению, инстинктов. Но, с другой стороны, как всякий армянский мужчина, он время от времени выставлял не рожки, поскольку наделить его таковыми Елена не озаботилась, но когти или копытца. Его раздражала манера Елены задерживаться на работе – а она задерживалась все чаще, поскольку больных у нее становилось все больше, иной раз ей даже случалось, заговорившись с очередным нуждавшимся в утешении страждущим (отказываться от словотерапии она и не помышляла), прийти домой – страшно сказать! – после голодного супруга, его выводила из себя ее привычка вечерами обзванивать пациентов, дабы выяснить, как с болями у радикулитика или язвенника, и не было ли приступа у астматика. И уж в полное исступление его ввергали звонки пациентов мужского пола, которым Елена по неосторожности вверила номер своего телефона.

– Я не желаю, чтобы ко мне домой, моей жене, звонили неизвестные мне мужчины, – рявкал он. – Я требую, чтоб это немедленно прекратилось!

Но немедленно это прекратиться не могло, поскольку максимум того, на что была способна деликатная Елена, не оглашать номер впредь, но звонили ей люди, лечившиеся у нее полгода назад, год, иногда и больные еще поликлинические, узнавшие ее новые координаты у родителей, и не могла же она, простите, сказать человеку:

– Больше не звоните, ваш пол неугоден моему супругу.

– Ревнует, – многозначительно говорила Ася, которой Елена неуклонно поверяла свои секреты и спрашивала совета, несмотря на то, что Ася по-прежнему плавала в книжных морях, разве что разбавив слегка художественную литературу научной, и не выходила замуж, поджидая не принца на белом коне, конечно, ибо к сказкам и любовным романам относилась с иронией, но, возможно, пришельца на белом звездолете или, на худой конец, доктора наук в белом халате. Елена в ответ только вздыхала. Увы! Впрочем, это можно было назвать и ревностью, но порождали эту ревность не любовь и не страх, что возлюбленную отобьют, уведут, умыкнут, присвоят, нет, то было производное темных мужских инстинктов, первобытных начал. Моя пещера, моя собака, моя дубинка, моя женщина… Что поделать, таковы мужчины, такими были испокон веку и пребудут всегда, думала Елена. До тех пор, пока не познакомилась с Олевом, после чего внесла в свои представления поправку: армянские мужчины. (Конечно, читатель, она была не совсем права, именно таким образом экстраполируя свой личный опыт на широкие мужские массы, но простим ей, учитывая, что ее бурная личная жизнь протекала в пределах территории, напоминавшей по своим очертаниям гроздь винограда, и на девяносто пять, кажется, процентов населенной армянами).

Под треногой пылал яркий огонь. В бронзовой лохани булькало темное пахучее варево. Елена стояла у длинного каменного стола, заваленного пучками перевязанных трав, перебирала их, осторожно нюхая, и, небрежно откинув некоторые в сторону, складывала прочие на плоское глиняное блюдо, расписанное синей краской. Когда блюдо заполнялось, проворная рабыня сейчас же переносила его на другой стол, опорожняла и опускала пучки в большой чан с родниковой водой. Там же молодой раб смешивал в керамическом кратере тягучие, как мед, жидкости.

Менелай, хмурясь, пододвинул кресло и сел.

Елена поглядела на него коротко и снова склонилась над своими травами. Потом спросила, не оборачиваясь:

– Как мой бальзам? Не правда ли, хорош?

– Хорош, – согласился Менелай, приподнимая край хламиды и обозревая почти зажившую рану на икре, нанесенную, увы, не мечом храброго врага и даже не клыком свирепого зверя, а всего лишь острым камнем, на который напоролся впотьмах, когда вышел с пира остудить голову и освежить дух после чрезмерно обильного возлияния. – Хорош, да. Но не кажется ли тебе, что ты слишком увлеклась этой стряпней? Не дело царицы целыми днями копаться в кореньях да листьях и составлять мази.

Елена прищурилась.

– Ты же сам говорил, что Асклепий…

– Асклепий, Асклепий… У Асклепия не было нужды править домом и заботиться о муже.

– Ты попрекал меня бездельем, – напомнила Елена. – И советовал найти благородное занятие.

– У тебя дочь растет. Разве у женщины может быть занятие благороднее, чем достойно воспитать дочь?

Он сердито поднялся и вышел, хлопнув дверью. Елена всплеснула руками.

– О боги! Эти мужчины никогда не знают, чего хотят! – пожаловалась она громко и тут же кинула взгляд в сторону рабов, но те невозмутимо продолжали делать, что велено, и Елена тоже успокоилась, отвернулась к раскиданным по столу травам и снова запустила руки в душистую охапку.