Путь к колодцу

Было ли это бредом, или видел я всё это в реальности..? Огромные неуклюжие танки, медленно подминали под себя груды оплавленного камня, проламывая в тупом упрямстве стены. И я, уже давно потерявший автомат и волю, и даже мысль о сопротивлении… И был только способен ползком выворачиваться из-под чудовищных танковых траков, заполированных до блеска.

Странные видения остались у меня в памяти о том времени – видел я, как с воспринимаемым всем телом грохотом, образуется в земле, закручиваясь медленно, как в густом киселе, воронка в земле, и, разрастаясь во всё ускоряющемся вращении, начинает засасывать, вовлекая в своё вращение, окружающие руины, формируя в пузырящемся мутными огромными полусферами, центре своём нечто, невероятно огромное, нелепо-бессмысленное, что слепо тыкалось своей тупой мордой, величиной с добрую пятиэтажку, на тонкой и длинной шее, вяло вырываясь из густой липкой массы на дне…

Не способен я описать всего ужаса от увиденного… И смогу ли я когда-нибудь поверить, что видел я это всё?

А потом тьма поглотила меня…

–––––––––––––––––––––«»–––––––––––––––––––––––––––

Тишина… Блаженная тишина и мрак… Ни мысли, ни ощущений… Не знаю, лежу ли, сижу ли...? Жив ли..?

Но вот, что-то нарушило благостную тишину, изменило её, прорвало… И весь напрягся я, вслушиваясь в нечто непривычно мирное, естественное… Птицы! Это поют птицы… Спокойствие охватывает меня, я вновь чувствую себя, своё тело… Я лежу на чём-то мягком, приятно холодящем даже сквозь одежду разгорячённое израненное тело, а вокруг поют птицы и стоит неясный пока, но успокаивающий гул…

С трудом открываю я глаза – бездонное небо надо мною, с мутными колышущимися плавно кляксами на нём. Всматриваюсь до рези в глазах, медленно, очень медленно превращаются кляксы в ветви берёзы. Я в лесу… В обыкновенном весеннем лесу. Но почему в весеннем? – скользит, не задевая сознания, мысль, с трудом, не сдерживая стона, приподнимаюсь я на локтях.

– Лежи, лежи пока…– Амвросиевна, глядя на меня, полными печали глазами, помогает мне лучше опереться спиной о ствол берёзы.

– Выпей.– подносит она к моим губам чашку с чем-то необычайно ароматным, и я, закрыв глаза, делаю несколько болезненных глотков. Горячая волна растекается по телу, успокаивая боль.

– Амвросиевна, что, совсем плохо? – с трудом ворочая одеревеневшимязыком, поворачиваюсь я к ней. Отводит она печальный свой взгляд:

– Не по силам тебе оказалось… Убил ты всё…

– Себя, да? – с ужасом вспоминая прошедшее, шёпотом спрашиваю я.

– К тому идёт…– задумчиво глядя мне в глаза, тихо ответила. С трудом поднялась она, опираясь о свою клюку:

– Вот и всё. – глянула сурово: – Семя посеяно, взрастёт ли? Прощай, Женя, прости, что всё так получилось. Думала, будет для тебя лучше…

И не успел я протянуть руку в попытке удержать её, как толкнула она решительно клюкой в землю и исчезла, растворившись в воздухе.

Тяжело опираясь о ствол березы, поднялся я и встал, обхватив берёзу, не в силах ступить. А весенний лес шелестел вокруг свежайшей ещё светло-зелёной листвой.

Когда же пришла весна.– думал я, глядя вокруг: – Сколько же времени прошло? Не ужели всё закончилось? И я вернулся домой?

Я даже закрыл глаза от ощущения умиротворения, чувства возврата домой из долгого и страшного путешествия, возврата в привычный и близкий с детства мир.

И вся противоестественность прошедшего с необычайной чёткостью предстало передо мною, покачнулся я, как от удара, и, скрипнув зубами, невольно замычал, упершись головой в шершавую кору дерева. Как смогу я жить дальше, с этим грузом?

Подняв глаза, увидал я Анатолия Ивановича, шёл он среди деревьев, покачиваясь,прихрамывая, опираясь тяжело на сучковатую палку, оборванный, заросший лохматой щетиной, с покрытыми бурыми пятнами ожогов скулами, истощённый до неузнаваемости. С тоской следил я за его приближением. Это был он и не он, злой отчаянно-обречённый взгляд из-подлобья, всё это было совершенно не свойственно прежнему Анатолию Ивановичу, и всё же я совершенно не сомневался в том, кого я вижу.

Морщась болезненно, он медленно сполз на мох и уселся у соседнего дерева, опершись спиной о его ствол, подставил лицо солнечным лучам.

– Ты заметил – там нет солнца. – устало сказал он, чуть погодя. Я только пожал плечами.

Глава 19

Странным было это наше возвращение, через полгода после исчезновения. Смотрели на нас, как на оживших покойников. Говоря откровенно, я сам себя чувствовал вернувшимся в самом буквальном смысле с того света. И то, что были мы, истощены до крайней степени, изранены, не было главным… Сломалось что-то внутри, в душе, как говорили в старину, и невероятно тоскливо было смотреть на толкотню вокруг нас, бесчисленные и совершенно бессмысленные вопросы – Во что одеты черти? Какой системы у них оружие..? Да имело ли это какое-то значение?

Апатия и безразличие овладели мною, и мог я целыми днями лежать бессмысленно уставившись в потолок и ни на что не реагировать, и только волна холодного бешенства мутной пеной вскипала во мне, от бессодержательных этих допросов, от их глупой ненужности, абсурдности…

К счастью врачи запретили вскоре беспокоить нас, определив покой и сон, как главное условие нашего выздоровления. И потянулась смутная череда неразличимых дней и ночей, проведенных в угарном чаду транквилизаторного дурмана. К нам применяли самые сильные психотропные препараты, и за две недели под их воздействием, померк свет воспоминаний, утихла разрывающая душу боль. И стало всё пережитое туманным прошлым – сумрачно-кошмарным сном. Силой задвинули весь пережитый ужас куда-то в глубины подсознания, и осталась только непонятная тоска и пугающее самогоудивление, вдруг охватывающее при взгляде на что-нибудь самое обычное… Сожмётся сердце во внезапной тревоге и, застываешь, удивленно растерянно рассматривая что-то, образ чего поражает своей схожестью с чем-то необычайно важным до боли знакомым и близким…

Первые дни мать и Светлана не отходили от меня. Подменяя друг друга, они постоянно были рядом, следили за мною, всякий раз отвлекая разговорами о знакомых, о том, как ждали меня, надеялись и верили, что жив я… Спасибо им за это, и за то, что не позволили мне вернуться в собственную квартиру, где одиночество точно довело б меня до депрессии. За время моего отсутствия мама настолько сдружилась со Светланой, что ни чего уже не делала без предварительного согласования с нею. До этого я как-то не замечал между ними особой симпатии.

А на службе? Уже стоял вопрос о нашей почётной отставкес нейтральной формулировкой – по состоянию здоровья, но не беспокоилоэто меня. Что-то странное происходило со мной, какой-то странный неразборчивый сон тревожил меня каждую ночь, и просыпался я после него среди ночи в непонятной тревоге, закуривал трясущими пальцами сигарету и лежал, бездумно глядя, как мелькают разноцветные блики от рекламный неоновых щитов на потолке, прислушиваясь к гулу редких ночных троллейбусов, к хлопанью их дверей на остановке невдалеке…

Что-то очень важное я должен был сделать, и во сне я знал что, но, проснувшись, не мог вспомнить… Потом приходила мать и молча ложила мне ладонь на лоб, и вновь погружался я во мрак.

Как я понял по неясным намёкам, по взглядам на нас бросаемым, считали нас в Агентстве «выпотрошенными», то есть, уверены они были, что насс Анатолием Ивановичем, подвергли обработке сильнодействующим наркотиком и гипнотическим воздействием, и подвергли так называемой зомбирующей кодировке, превратив тем самым в скрытую угрозу. Нам об этом тактично не говорили, но надо было быть окончательным дураком, что бы не замечать этого. Как стало ясно из рассказов, зона лагеря, после нашего исчезновения, прочёсывалась неоднократно, было установлено и длительное круглосуточное дежурство, но ни каких аномальныхявлений, ни нашей службой, ни соответствующими службами ВВС не было выявлено. На их взгляд всё это приводило к однозначному выводу – мы были захвачены, подвергнуты пыткам, следы которых покрывали наши тела в избытке, в пользу этой версии говорил и наш истощённый вид. В пользу применения психотропных средств говорилаи бредовая непоследовательность наших рассказов, и абсолютное не совпадение всего, что произошло с каждым из нас…