Путь к колодцу

Стоял я в нескольких метрах от неё, ковыряя, почему-то в смущении, по-идиотски, носком сапога грязь, не в силах не только отойти, но и поднять взгляд на неё. И только боковым зрением, самым уголком глаза, улавливал, под судорожные толчки сердца, как просвечивается сквозь пышные волосы белизна её выпуклого бедра… Как чудо была она прекрасна…

– Ну, чё..? Долго ещё мяться будешь? – раздался звонкий капризный колокольчик её голоса: – Надоело! Бери меня, добрый молодец, в руки сильные и неси..! – в голосе её зазвучала капризная требовательность: – Ну, бери и неси, куда-нибудь! Куда там нести положено? А? – жиганула она меня лукавым взглядом своих изумрудно-зелёных глаз.

Оторвавшись от ковыряния грязи, я вглядывался в неё, вглядывался без отрыва и с таким наслаждением, как истомлённый жаждой в пустыне путник приникает к прохладному источнику. В личико её прекрасно чистое, капризно вздёрнутый точеный носик, коралловые губы, от одного вида которых у меня сладостно заныло сердце, и ослабли коленки. И, не в силах противиться её желаниям, подошел я и протянул руки. Как чудесная рыбка скользнула онамне прямо в объятия, обхватив за шею. Одурел я тут совершенно, не соображая ни чего, стоял пень, пнём и пялился, пуская слюни, не веря своему счастью, на неё, такую близкую у меня в объятьях, неправдоподобно лёгкую, бесстыдно нагую… А она хохотала, заливаясь золотыми колокольчиками, молотила розовыми нежными пятками воздух…

Забыл я уже давно обо всем на свете, вдохнув нежный аромат источаемый пышными её волосами, низвергающимися серебристым водопадом на плечо моё, руки мои, глядя на нежные губы её, незнающие помад, утопая в бездонной зелени её глаз… Ни когда не видал я ни чего более прекрасного и соблазнительного… И не увижу уже больше никогда, наверное…

Забыл я и об Агентстве, и о кордоне 44-32, и о лагерной мастерской и о большой берцовой кости Анатолия Ивановича, в прочем и о малой тоже, по моему забыл… Забыл и об отце с матерью… Всё забыл!

– Ой, неси меня! Неси… – заливалась она счастливым смехом у меня на руках: – За тридевять земель в тридесятое царство-государство!

Мелькнулатут было у меня мысль – мол, нельзя мене за границу… Да как обняла она меня за шею, да как ощутил я на щеке нежную прохладу её губ…

Обернулся я тут резвым жеребцом, а может сивым мерином? Или форменным ослом? Уж больно длинные уши были у заскользившего подо мной по лужам отражения.

– Вот Русалка стерва.– думал я по философски спокойно, мчась тяжёлым галопом по болоту, среди кустарников и в эффектных, хоть и несколько неуклюже-тяжеловатых прыжках перелетая через возникающие препятствия: – И в кого же это она меня превратила? Впрочем, такова уж участь всех мужиков. А моя, и не такого превращения стоит…

Краем глаза, скосившись, я посмотрел на её, оседлавшую меня, припавшую всем телом ко мне… Кровь вскипела во мне от этой картины, от ощущения тепла её на спине, на шее моей, взбрыкнул я тут от избытка переполняющих чувств, наддавая хода…

Наяривала она меня, смеясь, пятками своими в бока. И долго скакалуже я по болоту, разбрызгивая тяжелеющими копытами, грязь далеко в стороны, уже пеной покрылись мои бока, и судорогой сводило дыхание, а она продолжала без устали гнать и гнать меня дальше, заливаясь счастливым смехом.

– Ох, не могу, родная! – взмолился я, падая на колени: – Смилуйся!

– А ты моги! Моги! – раскапризничалась она, тарабаня по шее моей крохотными своими кулачками: – Я ещё хочу! Я хочу ещё..! Мало мне! Мало! Хочу! Хочу! – истерично рыдала она, откинувшись на спину:– Ох, несчастная я, разнесчастная! И не любит меня ни кто и не голубит!

Напрягая последние силы, попытался я встать. Она, насторожившись, затихла, наблюдая за моей попыткой, но ноги мои ватно подогнулись, и я окончательно рухнул, уткнувшись мордой в вонючую болотную жижу, утратив даже возможность дышать… Сил не стало совершенно.

А она, убедившись в бесплодности моих попыток, забилась в истерике:

– Ой, бедная я! Ох, несчастная! Ох, зачем меня мать родила!?

Но меня уже последний её вопрос, не интересовал, было, мне уже всё равно. Издыхал я уже… Загнала меня треклятая…

И тут, уже совсем отдавая концы, услыхал я команду бесстрастно-презрительную:

– Встать! – сухой презрительный тон приказа возбудил во мне непонятный протест, и почувствовал я, как вместе с протестом зарождается во мне и сила, совсем ещё ничтожная, но уже достаточная, что бы почувствовать удушье. Напрягая силы, я вырвал лицо из липкой грязи, и застонал, стоя на коленях, упираясь головой и локтями в вязкую жижу. Покачиваясь от слабости, я попытался встать, но сразу же рухнул, мне с трудом удалось сесть, опираясь на ладони. И сразу же я увидел её, сидела она на ближайшей ветви, скрестив ноги свои дивные, божественная, в сё такая же прекрасная, как в момент первой встречи, что-то, озабочено рассматривая с помощью зеркальца у себя на шее.

– Божественная…– прохрипел я, закашлявшись и утробно отхаркнув грязью, почти теряя сознание от потребовавшегося для этого усилия. Она мельком скользнула по мне безразличным взглядом, и вновь всмотрелась в зеркальце. Я с трудом встал и, хватаясь за предательски подгибающиеся ветви кустарника, спотыкаясь на каждом шагу, поплёлся к ней, такой невероятно чистой в окружающей грязи, и, протягивая к ней руки, сипел:

– Божественная… Прыгай… Я понесу тебя… Куда прикажешь ты…

Она долгим презрительным взглядом окинула меня и послала длинный плевок сквозь зубы мне под ноги, сказав что-то невнятно.

– Что ты говоришь, божественная? – с надрывом просипел я, ещё не веря происходящему.

– Что бы ты, козёл, убирался отсюда! Понял?! – откинув волосы за спину бесстыдно начала рассматривать свою грудь, пытаясь заглянуть сбоку. Скользнув по мне случайным взглядом, добавила:

– Ну, чего ждешь? Сейчас спущусь и морду набью! Дохлятина… – упёрла она в меня угрожающий взгляд: – Я больше повторять не буду. Пошёл отсюда.

И я пошёл, насилу волоча натруженные негнущиеся от усталости ноги. Не в силах понять её настроения, резкой её перемены, шатаясь, хватаясь за ветви, брёл яв грязи, вымазанный по самые уши липкой этой болотной «благодатью».

Брёл я всё дальше, ошарашенный угрозами своей любимой, её внезапной холодностью и непостижимым презрением, брёл, в общем-то, в поисках большой берцовой кости Анатолия Ивановича, но не о ней думал я. Вновь и вновь возвращался в мыслях своих к недолгому своему счастью в образе толи осла, толи мерина сивого.

– Чудная моя, – лепетали, невольно, мои пересохшие губы: – Да зачем жизнь мне без тебя. Да чего мне ждать после этого от жизни? Да что в ней может быть после такой любви?

Я остановился, погружаясь в радужный свет воспоминаний, о нежной упругости её коленок, сжимающий мой круп, попку её округло-выпуклую на своей спине.

– Не жить мне без неё! Не жить! – невольный стон сорвался с моих губ, и повернулся я назад: – Где ты, любовь воя! Отзовись! Я на всё согласен ради тебя!

Взор мой беспомощно метался среди трухлявых колод, отыскивая дорогой образ, а губы мои орали любовный призыв.

А какие слова шептала она мне на ухо, когда брал я препятствие на полном скаку… Эх!

Весь в серой липкой грязи, спотыкаясь на каждом шагу и падая, насилу шёл я в поисках утраченной любви, сам больше похожий на ком грязи. Но что мне было до этого, когда любовь потеряна…

И вдруг я почувствовал, что не могу идти дальше, что-то держит меня.

– Да остановись ты. Оглох что ли? Уже минут десять гонюсь за тобой!

С удивлением я рассматривал большой ком грязи, копошащийся у меня под ногами и отзывающийся ко мне чьим-то удивительно знакомым голосом, прилип он к моей ноге, не отпускал её, дёргал, и, после очередного его рывка, я, испытывая даже какое-то облегчение, бессильно плюхнулся в грязь: