Люди и бультерьеры

— Я тоже, Янка. Мы с тобой больше не можем так шутить. Выходи за меня. Мы разводимся и сразу же женимся!

Она вздохнула и ничего не ответила. И тогда какой-то червь сомнения зашевелился в нем: а хочет ли этого она? И он спросил тогда:

— Кто убил Криса? Как это случилось?

— Дюшес… Охранник, помнишь, я тебе про него говорила? — слезы навернулись у нее на глаза.

— Ты хочешь, чтобы я разобрался с ним? Хочешь, я сам придушу эту гниду?

— Нет-нет… — испуганно прошептала она. — Помнишь, ты мне говорил про ненависть? Эта ненависть сама начинает творить страшные вещи. Я не понимаю, как это получилось. Это была ненависть… Я чувствую свою вину. Будто бы это я убила Криса. Я боюсь, что цепочка этого зла бесконечна, ее никак не разорвать. Если мы что-то сделаем с ним, то ужасное, что-то ужасное произойдет… Я чувствую, как это зло витает вокруг, оно вокруг нас! Мне страшно, Олег! Мне страшно, потому что я знаю.

— Что знаешь?

— Я знаю, что Дюшес не жилец. Я видела его… как мертвого… Мне страшно потому, что я знаю то, чего не должна знать. Я никому этого не говорила. Только тебе говорю. Нет, не надо с ним разбираться

— Ну, а меня ты как видишь, как мертвого или как живого? Меня что-то все предупреждают! — ухмыльнулся Игнатьев.

— Не говори так, Олег. Я же говорю тебе, мне страшно. Крис погиб, и вокруг будто сгущается зло.

— Ты устала, Янка, милая. Я тоже устал. Такая паршивая неделя была в Москве. Как хорошо, что я дома. Что я с тобой!

Они выехали за город и свернули на дорогу, ведущую в поселок Ясный.

То была середина июня, томительно-долгие дни летнего солнцестояния. Даже за городом висело неподвижное синеватое марево выхлопных газов. Деревья, растущие вдоль дороги, были покрыты толстым слоем жирной, тяжелой, серой пыли. Земля, давно не видевшая дождя, окаменела, трава пожелтела и пожухла и оставалась зеленой только в тенистых лощинах.

Мы подъехали к дому Олега, он нажал на пульт, железные ворота бесшумно раскрылись, и пропустив машину, также бесшумно сомкнулись позади. Безлюдное знойное безмолвие царило и здесь. Даже собаки в питомнике молчали, истомленные жарким полднем.

Навстречу нам вышел Алик, улыбающийся, загорелый и по пояс раздетый. Он давно уже был прощен Олегом, и похоже, жил в Ясном практически безвылазно, выполняя роль смотрителя собак, швейцара и дворника одновременно. Мы давно уже перестали скрывать перед Аликом свои отношения, и он теперь обращался со мной с подчеркнутым почтением, будто бы с хозяйкой этого дома. Но я никогда не чувствовала себя здесь хозяйкой. Наоборот, я не могла тут долго находиться. Мне всегда хотелось уехать с Олегом куда-нибудь очень далеко, где нас никто бы не знал, и мы бы никого не хотели знать тоже.

— О, привет, хозяева! — сказал Алик и пожал Олегу руку.

— Что нового? Кто звонил? Приезжал? — спросил Олег.

— У нас все в порядке. Собачки здоровы и сыты. Звонила твоя супруга. Они там путешествуют по стране. Из какого-то отеля, город забыл, черт, там, возле телефона я все записал, и номер…

— Отлично, Алик! — Олег весело хлопнул его по плечу, и мы зашли в дом.

Я чувствовала, как рядом с Олегом смягчалась боль потери, душа медленно наполнялась тихой и глубокой радостью. Мне приятно было смотреть на него, он был странный и красивый сегодня — в белой рубашке и светлых джинсах. Ему очень шли короткие рукава, я молча любовалась его мускулистыми руками, покрытыми золотистым загаром. Мне показалось, я отвыкла от него — так давно я его не видела; и эта легкая летняя одежда, сквозь которую я угадывала знакомое и желанное тело, эта мощная шея, и чуть выглядывающие из ворота рубашки волосы на его груди, эти сильные статные ноги в узких джинсах, этот гордый разворот плеч, и выгоревшие на солнце светлые волосы, и глаза, его глаза, ярко-синие, искрящиеся нежностью и добротой, и мое любимое, необыкновенное, золотистое пятнышко в его левом глазу — прямо на пестро-синей радужине, — сводили меня с ума. Когда он находился совсем близко, когда я ощущала его запах, запах сильного, нет, всесильного самца, когда он касался меня — я хотела его до дрожи в ослабевших ногах, я не могла уже дышать, я слышала только беспорядочный гул собственного сердца. Желание росло как морской вал, мощный, неумолимый, подавляющий, несущийся прямо на меня. Казалось, я стремительно уменьшалась до размеров песчинки, а оно росло и росло, становилось беспредельно-огромным и наконец, растворяло меня в себе…

Я провалилась в огромное кожаное кресло. Я боялась пошевелиться. Я все еще имела размеры песчинки.

В доме у Олега работали кондиционеры, и было прохладно и свежо. Он носился по огромной гостиной, пытаясь хоть как-то привести ее в порядок.

— Умираю, хочу пить! Что будем? Есть отличное французское вино.

— Знаешь, я почему-то хочу шампанского. У тебя есть шампанское? — спросила я, и в самом деле вдруг немыслимо захотев холодного и сладкого шампанского. Он отошел от меня к холодильнику, и я вновь обрела свои нормальные размеры. Вал чуть отхлынул.

— Что за глупые вопросы, Янка! У нас есть все.

Никогда шампанское не казалось мне таким вкусным. Олег молча и легко поднял меня на руки. И вновь я была песчинкой, крошечной, невесомой. Я прижалась к его могучему телу и закрыла глаза. То, что он запросто носил меня на руках, как ребенка, прямо таки сводило меня с ума. Никогда в жизни ни один мужчина не носил меня на руках. Я понимала и прощала всех их — не тот образ, что поделаешь! Я ведь не была миниатюрной беззащитной куколкой. Все же во мне шестьдесят здоровых килограммов костей и мускулов и глубокое ощущение собственной силы. Кто же будет таскать на руках сильную женщину! Но ведь Игнатьев был вообще не такой как все. Он был чужак, мужчина с другой планеты. Наверное, он видел во мне совершенно другую женщину, не ту, что видели все остальные.

Мы стояли под прохладным душем, искрящаяся вода потоком низвергалась на нас, сам звук ее искрился, искрились и сияли золотистые кафельные стены, круглые светильники, зеркала, позолоченные смесители и краны, искрилось шампанское в узких фужерах, которое мы пили прямо под этим душем, блестели его мокрые волосы и крепкие крупные зубы его тоже блестели. Последняя жалкая граница — наша одежда, валялась далеко в стороне, и я наконец могла осязать все его тело, и больше не было никаких преград, ничего не было ни позади, ни впереди, был только этот пленительный миг абсолютного счастья.

Два одержимых зверя, молодых и сильных, мы бросились в спальню, на широкую постель, всю в мягких и прохладных разноцветных простынях. Его дыхание пахло шампанским, он стал медленно целовать меня, опускаясь все ниже и ниже, и я ощущала, что он не целует меня, а съедает меня, погружая меня в себя все глубже и глубже. Океанский вал стремительно нарастал, я уменьшилась до размера микроба, я уже была не я, похоже, что я становилась им, или это он становился мною… Он приподнял меня, (или я взлетела на гребень волны?), бросил на подушки, распял мои руки, и я застонала:

— Возьми меня… Всю…

Он входил в меня медленно, нежно, но неумолимо. Его мужское естество, его клинок, этот апофеоз его мужественной силы, был такой же большой и могучий, как и он сам. Этот железный символ власти, вечный идол человеческого племени, он по праву принадлежал сильнейшему из сильных.

— Открой глаза… — прошептал он. — Я хочу видеть твои глаза.

Я открыла глаза и стала смотреть в его черные расширенные зрачки. Уже не было пути назад, и сладкая оглушающая волна поглотила меня. Я закричала. И через миг застонал он, и его счастливое рычание, сладкие конвульсии, потрясшие его тело отозвались во мне новым всплеском немыслимого наслаждения.

Теперь настала пора благодарной и тихой нежности. Это самые сладкие и счастливые мгновения любви. Это восторг полнейшей завершенности — так художник, сделав последний мазок на полотне, замирает, охваченный счастьем от совершенного им чуда.

— Я так люблю, когда мужчина кричит в момент своего оргазма. Это прекрасно, — сказала я.