Рота, подъем!

Катериной. А вон там Летний сад. Ну, сразу за Марсовом Полем. Я ждал возвращения в этот город. Город, который был моим со дня моего рождения. Я знал его парки, его дома, его улицы. Я был его частью. И вот сейчас я вернулся. Город продолжал жить своей жизнью. Может быть, не такой быстрой, как всегда жила и живет Москва, но своей внутренней культурой, архитектурой, памятниками, наследием. Я почувствовал, как вернулся к своим корням, к тому, от чего меня оторвали и к чему меня влекло. Я замечал все изменения, которые произошли за эти месяцы. Вот этот дом пошел на капремонт, а тут закончили наконец-то ремонтировать фасад, и он стал великолепен. Мы вышли на Миллионную. Самый центр. Не Невский, но что Невский по сравнению с улицей, где жили все приближенные царей? Как только закончилось длинное здание Ленэнерго, стал виден памятник Марсу перед Марсовым Полем, дворец Кшесинской, с балкона которого вещал

Ленин, из-за чего сам дворец стал музеем. Мы перешли улицу. Слева, около здания северо-западного заочного института галдела толпа студентов. Да, Эрмитаж отсюда не видно. Только внутреннее зрение подсказывает, что он там, в конце улицы. Туда я еще успею. Мы прошли в арку с высокими железными решетчатыми воротами, по углам которых стояли поребрики. Не те, которые принято называть бордюрами, а настоящие – высокие сантиметров в шестьдесят из гранита. Им же почти триста лет, как и этому дому. Именно вот такие поребрики защищали углы дома от ударов колес царских карет. Именно царским под домом был каретный двор, эксплуатируемый сейчас автовладельцами. Мы вошли в парадную. Высокие застекленные двери не изменились, с них так же, как и раньше слезала коричневая краска. Широкая лестница. Когда-то я даже думал, что по ней можно проехать на мотоцикле или даже машине, настолько широкой она была. Четырехэтажный дом имел высокие потолки, и, поднимаясь на самый верх, можно было быть уверенным, что это не ниже шести этажей в современном строении. На широкой площадке было четыре квартиры. Около трех дверей разными формами и размерами тускнели звонки коммунальных квартир. И только у нашей двери висел один черный звонок с белой кнопкой. Высокая дверь квартиры, выкрашенная свежей краской, не являлась неприступной крепостью, хотя и держала в себе два замка. Над дверью была прибита железная пластинка с номером квартиры – 21. Я воткнул свой ключ, который бережно хранил, как талисман все два года, и повернул. Дверь отворилась, впуская меня в квартиру. Каждая квартира имеет свой запах. Запах своих жителей, своей семьи. Запах родного дома. Мама ждала. Она встала, подошла ко мне и, уткнувшись мне в грудь лицом, тихо заплакала.

– Ма, ма, ты чего? Все. Я вернулся. Ты чего? – гладил я маленькую маму по голове.

– Звонил Доцейко, ты не приехал. Я вся тут извелась.

– Забрал его, как из пионерского лагеря. Детский сад, а не армия,

– гордо прервал ее причитания отец.

– Как забрал?

– Зашел к командиру части и забрал.

– Правда?

– Правда, мам. Там еще человек сто шестьдесят "дембеля" ждут. К концу июня они всю часть на кусочки разнесут.

– Ой, сынка, – и мать крепко-крепко прижалась к моей, облаченной в зеленую армейскую рубаху груди.

Родители выдали мне денег на гражданскую одежду, и я вышел из квартиры. Армейских фотографий у меня практически не было, и, немного подумав, я решил сделать напоследок фото в дембельской армейской форме. Много времени это не заняло. В пиджаке, без пиджака. Повернуться туда, улыбнуться сюда. Все, свободен. Выйдя из фотоателье и поставив галочку в уме о том, что первое дело сделано, я отправился в военкомат. Я слышал, что ребята приходили в военкомат через неделю или даже через месяц после увольнения в запас, но мне не хотелось показывать военный билет вместо паспорта. Военком был на месте.

– Товарищ майор, гвардии старший сержант Ханин прибыл для постановки на учет, закончив срочную службу.

Майор посмотрел на меня очень внимательно.

– Афганец? В Афганистане служил?

– Нет, – удивился я вопросу, и вдруг понял, что не только солнечногорские мальчишки, но даже старый майор не смог отличить знак высших курсов "Выстрел" от Красной Звезды. Знак выглядел в виде плоской звезды красного цвета, от середины которой в правый верхний угол между лучами летела ракета. Вокруг ракеты полукругом располагалась надпись, означавшая, к чему этот знак относится.

– Давай военный билет.

Военком хлопнул туда печать, расписался, выдал справку для МВД, и я отправился дальше по намеченному маршруту в милицию. Получив паспорт, я поехал в центр города, на Невский проспект к Гостиному

Двору, на "галёру" – место, где два года тому назад каждый мелкий спекулянт знал меня в лицо. Лица сменились, или я перестал их узнавать, но спекулянтов было множество. Каждый что-то предлагал, обещал скинуть пятерку. Пихал в руки свой товар утверждая, что он только что доставлен из-за границы. Я кривился, давно зная, где и кем шьется это тряпье, но на безрыбье, как известно, и рак – рыба. Я купил голубого цвета штаны, такого же цвета рубаху и легкие мокасины серого цвета из свиной кожи. Это была моя первая крупная покупки за последние два года. Вернувшись домой и переодевшись, я вышел на освещенную солнцем улицу в гражданской одежде. Остановившись около подъезда, я глубоко вздохнул. Свежий невский ветер шевелил мои волосы. Я почувствовал свободу. Настоящую свободу, когда я сам могу решать, куда идти, где сесть и во сколько лечь спать. Свободу, которую я так давно ждал. Я вздохнул еще раз и, прищурившись, посмотрел на яркое желтое солнце. В Питере говорят: "Если утром солнце – бери зонт". Менявшаяся по несколько раз в день погода заставляла горожан носить с собой этот элемент укрытия от дождя, но я, пихнув паспорт и старое удостоверение внештатника в карман, пошел к метро, не неся ничего в руках. Я не заметил, что меньше чем через минуту я уже не шел, а бежал. Ноги сами несли меня вперед. Поменяв армейские сапоги на легкие мокасины, я не мог идти, меня несло вперед. Через час я стоял в подъезде Катиного дома. Мне надо было выяснить для себя, что же произошло за последний год, что изменилось. Сердце билось в груди так, что готово было выскочить наружу в ожидании той, которую я не мог забыть, фотографию которой я носил у стучавшего сейчас, как барабан, сердца. Я нажал кнопку звонка. Дверь открыла она, запахнутая в длинный тонкий халат.

– Ты уже вернулся? Родители дома, – Катерина вышла на лестничную площадку.

Я обнял ее. Тонкий девичий стан вздрогнул под моими руками. На ней не было ничего кроме халатика. Я это чувствовал, не проводя руками вдоль тела.

Кто научил советских женщин незначащим фразам, останавливающим любого мужчину? Не громкое "Нет", а вопросы, которые ставили в тупик любого представителя сильного пола. Как надо реагировать мужчине на вопрос "Зачем тебе это надо?" или "Пожалуйста, не сейчас"? Ни у одного психолога нет объяснения этой советской системе взаимоотношений мужчины и женщины. Мы жили, не отвечая на такие вопросы. Но ожидаемого вопроса не было.

– Не надо. Я прошу, – тихо, но уверенно сказала она.

Это было сильнее, чем удар. Я отпрянул. Передо мной стоял чужой мне человек. Человек, который чувствовал свою вину и отгораживался жесткой, непробиваемой стеной.

– Наверное, спрашивать не надо. Но все-таки, что случилось?

– Я после последней поездки к тебе многое поняла. Многое в моей жизни изменилось. Клим любит меня, и для меня он стал очень близок.

– Клим? – я мог ожидать чего угодно, но только не от человека, с которым вместе рисковали, задерживая жуликов.- Его так и не взяли в армию?

– Нет. У него семь-бэ.

"Семь-бэ" называлась справка о психически ненормальном состоянии, когда человек отвечал за свои действия, но не имел права служить в армии.

– Псих? Стоило променять. Но чем-то я ему даже благодарен.

– Благодарен?

– Конечно. Ведь только так можно проверить невесту. Если сразу не дождалась, то и в жизни будет то же самое. Значит, спас меня от дальнейшего. Будь здорова. Не болей. Привет Климу.