Страница 3 из 27
— Почему по-американски?
— Так издатель, хоть и наш православный мужик с русскими корнями, но классический английский не переносит. У него что ни слово, то сленг, причем, не привычный бруклинский, а южно-техасский. Вот и пуляем рукопись друг другу по пять раз.
— Помнится, ты говорил, что это у вас какой-то очень научный суперпроект?
— Да, супер… — грустно улыбнулся Иван. — Представляешь, под него издательство купили, самых лучших профессионалов подключили, на чем, собственно, и погорели. Каждый мнит себя наполеоном, считает себя обязанным показаться во всей красе. А в результате, затянулось издание книги на год-полтора. Мы такими темпами пролетим как фанера над Парижем. А ведь какая задумка была! Представь, пишу книгу про путешествие среднего американца по нашей стране. Пишу по-английски, но так, чтобы интересно было рядовому читателю, а заодно знакомим его с нашей историей, культурой, наукой, природой.
— Кажется понял! — Хлопнул себя по колену. — Это у вас такая утонченная пропаганда. А кроме просветительской цели, есть и задумка пригласить к нам ихних буржуазных специалистов. Верно?
— Примерно так и есть. Но имеются нюансы — книга написана американцем для американцев, но именно так, как нужно нам. Когда работа над текстом закончится, мы дадим такую рекламу, чтобы купили книгу не меньше ста миллионов читателей. Дальше — экранизация и так далее.
— Слушай, Иваныч, а ты не дашь и мне почитать? Ты меня так заинтриговал, аж руки чешутся.
— Во-первых, это еще пе скоро, а во-вторых, тебе придется сдать экзамен на допуск секретности. Понимаешь, что случится, если наш проект используют супостаты для своих гнусных целей! Одних расходов — на миллионы, а какой может случиться информационный провал! Наступает время, когда информация будет поражать врагов не хуже артиллерии и бомбежек с воздуха.
— Тем более мне интересно, ведь отец меня собирается натаскать по военному делу. А у него не отвертишься. Сам знаешь.
— Не скрою, я в этом деле очень надеюсь на советы нашей бабушки. Ведь у нас впереди мировая война, в которой без великой идеи не победить. Нужен нам и ты, со своими свежими идеями и как единомышленник. Так что давай расти побыстрей, у нас море работы впереди!
— Да я только «за»! — воскликнул я, подскочив на месте, чем вызвал легкое недоумение у собеседника.
— Насчет сокрытия эмоций и страстей, не забыл? Давай, учись ратному делу. Нет времени на раскачку. Ты должен стать, если ни гением, то хотя бы вундеркиндом. А уж мы с твоим батей тебя натаскаем — будьте благонадежны.
— Так всегда, зайдешь в гости к тебе на минутку поделиться, а ты непременно таких планов нарисуешь, аж дух захватывает! Ладно, полетел!
— Лети, орленок, лети!
Весна в тот год наступила необычно быстро и сильно. Снег стаял буквально за неделю, затопив улицы потоками мутной воды. Не успели отойти от морозной затяжной зимы, как нас погнали на субботник, посвященный дню рождения Ленина. Выступили как один с лопатами и метлами — а убирать уже нечего. На месте почерневшего снега сиял яркой желтизной асфальт в обрамлении салатной травки газонов и оживших зеленью кустов. Нам все-таки нашли работу, мы обошли вокруг школу, потом окружающие окрестности, собирая мелкий мусор. Ближе к обеду сняли пальто, куртки, оставшись в пиджаках и кофтах, которые потом также сняли. Так, в одних рубашках и блузках, под бравурные звуки революционных маршей и песен о любви, мы повалили в кафе, отметить лимонадом с пирожными бурное начало весны.
А потом… нас поразила эпидемия всеобщей влюбленности.
На меня напало сильное очарование, в самом жестоком смысле слова. Казалось, ничего более меня в жизни не интересовало — всё самое красивое и счастливое вдруг воплотилось в одном человеке, тоненькой кареглазой девушке. По закону подлости, Лилия, как ее звали, относилась к столь притягательному типу испанок-тропиканок, переданному мне по наследству моим суровым отцом, по совместительству последним романтиком пролетарской революции. Отец подолгу вглядывался в меня, его настораживало мое поведение, ненормальное состояние, но потом, видимо вспомнив себя молодого, себя влюбленного в красавицу-испанку, он замыкался, тихо про себя рычал и отступал. Мама Оля — та больше плакала, забиваясь в угол, закрываясь в ванной или на кухне. Отношение этой простой женщины ко мне, такому сложному и непонятному, колебалось от страха за меня — до радостного сочувствия моей первой любви.
Ко мне домой приходила наша классная руководительница Зинаида Семеновна. Она слегка жаловалась на то, что в школе на уроках я нахожусь чисто номинально, то есть телом, душою же витаю в мечтах, что не способствует успеваемости. Впрочем, притушив силу учительского голоса, она шепотом посетовала, что у нее полкласса сейчас влюблена во вторую половину, и она не видит возможности как этому помешать. Мама Оля махнула рукой и успокоила классную даму, мол, это у них пора такая, тотальной влюбленности. И даже потихоньку спела расхожую песенку:
Приходит первая любовь,
Когда тебе всего пятнадцать.
Приходит первая любовь,
Когда еще нельзя влюбляться,
Нельзя по мненью строгих мам,
Но ты спроси у педсовета,
Во сколько лет свела с ума,
во сколько лет свела с ума
Ромео юная Джульетта.
— А во сколько? — уточнила для себя измученная юношеской влюбленностью Зинаида Семеновна.
— В четырнадцать! — прошипела мама Оля. — Помните у Шекспира, к Джульетте год назад приходили свататься, а ей тогда было тринадцать.
— Да вы что! — изумилась классная. Потом подумала и сказала: — А ведь сейчас эмансипация! Наши-то нынче раньше созревают! Вот ужас-то!
— Ой, не говорите!..
Я стоял за дверью, жадно вслушиваясь в каждое слово. Наконец, две сотаинницы снизили звук до минимума. Звякнуло стекло, пролилась струя жидкости, они обе смачно крякнули — видимо, «пригубили по глоточку» для смелости. Я вдавил ухо в дверное полотно — сейчас будет что-то совсем интересное.
— Да что там, если честно, я в их годы такое вытворяла!
— И что же?
— Из дому сбегала! К любимому! Зимой-то порой босиком по снегу!
— Я, конечно, по снегу не бегала, но тоже… Срам сказать — в стогу обнимались, а однажды спичку зажгли, на часы глянуть, а потушить забыли. Так сожгли стог сена! Отец меня порол офицерским ремнем, думала насмерть убьет!
— Ни и как? Убил? — прошипела классная.
— Да куда там — любил меня, я же одна дочка у него была. Только вот что — об этом ни слова! Договорились?
— Могила!
Я кивнул, будто это было сказано мне, и на цыпочках сбежал в свою комнату. И что характерно! Уважать этих пожилых хулиганок меньше не стал — наоборот, отныне связывала нас тайна, и это давало надежду на то, что школу мне закончить все-таки удастся.
Сам я в краткие мгновения появления девушки мне на глаза, обмирал, каменел, плавился, растекался по древу, в который раз убеждаясь в своей несостоятельности, безволии и душевной тупости. Впрочем, когда девушка из реальной жизни перебиралась в туманы моих дивных мечтаний, во мне поднимались таинственные токи сердечных вибраций, меня охватывало желание как-то зафиксировать это сладостное ощущение — и я бросался к столу с блокнотом в руках и летящими строками покрывал белые линованные листы. На утро читал написанные стихи и, конечно, огорчался их корявой беспомощностью, но уничтожать их не спешил, что-то меня останавливало. Появлялась малодушная мысль — вот я, одинокий больной старик сижу у окна, наблюдаю как резвится под окнами молодежь, моя рука тянется к старенькому потрепанному блокноту, я тысячный раз перечитываю неказистые строки, улетая мысленно в те минуты влюбленности… В эти самые, которыми живу сейчас, сотрясая вселенную грохотом сердца, освещая сиянием золотых лучей, испускаемых всем существом.