Страница 24 из 27
— Если, конечно, дома проблемы с едой и чистотой полов, — рассудительно произнес я, обнимая теплые мягкие плечи новобрачной, — то, конечно, благословляю. Ну и насчет остальных семейных искусств — туда же, в ту же кастрюлю. Паки и паки, голосую «за».
— Тогда меня после полуночи не ожидайте. А отцу намекни, что мол сынуля евонный нашел свою единственную и неповторимую.
— Интересно, сколько раз дядь Гена слышал эти намёки!
— Гораздо меньше, чем хотелось бы. Ладно, давайте еще шампанским напузыримся, да пора уже и потанцевать. С вас, между прочим, вальс молодоженов.
И здесь моя Леночка была на высоте! Вести ее в танце было так легко, будто мы с ней танцевали сотый раз. Впрочем, чему я удивляюсь — это же всё «по послушанию». Успешно завершив тур вальса, когда мы остались единственной парой, нас удостоили даже бурных аплодисментов.
И тут я увидел наконец, отца. Я понимал, что он в свите, понимал, что вырваться оттуда нет возможности, особенно ему, человеку с повышенным уровнем социальной ответственности… Но только сейчас сообразил, почему он скрывался от нас! Да, мой суровый отец стоял за плечами толпящихся на дансинге — и плакал! Не скрываясь… Я рванулся к нему, чтобы обнять и успокоить, только меня опередил дядя Гена. Он схватил старого друга клещевым захватом руки, как недавно меня, и попросту утащил в кабинет, откуда раздавались тосты «за господ офицеров» под звон хрустальных бокалов. Лена погладила меня по плечу и тихо на ухо прошептала:
— Опять твою маму вспомнил.
— Ну да, ты сейчас так на нее похожа! Ну что, еще один вальс молодоженов! Для закрепления успеха.
— А давай! — вспыхнула Лена. — Слышишь, первые аккорды «Сказки венского леса» Штрауса — мой любимый вальс.
И снова закружились вокруг нас колонны и зеркала, скульптуры и фрески, и такие же как мы, счастливые, любимые, любящие, румяные, сияющие глазами, зубами, бриллиантами — а я видел перед собой только мою Лену, она сама была как бриллиант в сто пятьдесят каратов, и так же сверкала.
…Вспомнил вдруг тех, кто покушался на нее, на нас, кто хотел уничтожить эту дивную красоту — их уродливые злобные лица промелькнули передо мной. И в тот миг понял, почему нас пригласили на этот смотр, на сей царский пир элитного офицерства… Такой бриллиант выращивался Самим Провидением из обычного уголька под прессом титанического давления войны, в ядерном огне скорби, сиротства, в чистых потоках слёз и тихом шепоте молитвы — такой бриллиант по цене превыше всех финансовых потоков, которые пузатые нувориши зарабатывают на крови солдат, крови очищения от грехов наших собственных, отцов и дедов. Когда завершится очищение соборной души народа, когда взойдет на трон тот, кто избран и помазан на царство самим Царем всех царей — вот тут и начнется последний призыв сил света, придут дети Божии, которые и завершат восполнение числа святых и ангелов небесных. И тогда уже мы встанем в огромную цепь, опоясывающую по экватору земной шар, возьмемся за руки и возопим миллионом глоток: «Ей гряди, Господи Иисусе, и гряди скоро!».
Наверное, кто-то думает, что люди с черной душой способны вот так, запросто, побелеть и очиститься — так это точно не я. Ну, может быть, один из тысячи, да и то после ряда трансформаций: осознание, покаяние, наказание, чудесное прощение. Согласно наблюдению, тысячи преступников так и носят в себе аспидно-черную душу, да еще и хвастают, мол я не слабак, меня вам не сломать — «откидываются на волю», требуют своего куска пирога, получают свою долю, требуют большего — и всё! — пуля в лоб, и финита ля комедия. Это в лучшем случае…А в худшем, организация собственной преступной группировки — и продолжение грабежа с убийством, только с большей жестокостью. И вот это — опьяняющее чувство безнаказанности, вседозволенности с последующим похмельем в черной бездне ада. Как говорится, черное к черному, или по-научному, «с преподобным преподобным будеши (это не про них), … со строптивым развратишися (а это самое оно)» (Пс.17:26-27) .
Когда превалирует худший вариант, тебе открывает гостеприимные объятия черная сущность, такой разрушительной силы, от которой уйти мало кто способен. Её «чего изволите?» переводится на язык обычных граждан, как «в огонь какой температуры желаете рухнуть?». Как говорится, сухом остатке — смертельная ненависть ко всему светлому, доброму, мирному. Отсюда месть, отсюда угрозы и — увы — исполнение.
С утра в голове крутились слова из песни Высоцкого:
Идёт охота на волков,
Идёт охота —
На серых хищников
Матёрых и щенков!
Пытался отмахнуться, укрыться молитвой, но узнаваемый хрип барда повторялся снова и снова, пока не позвонил дядя Гена, сообщив о покушении на отца. Итак, открыт сезон охоты, где в качестве мишеней не волки, а люди из Фонда помощи, первый из них — мой батя.
Когда я вошел в палату, он с кем-то разговаривал. Завершил «беседу» словами «Люсия, амо эспэраре» и через паузу: «эспэрэ имой вольвэре». Пока отец с неохотой переключался с невидимого собеседника на меня, вспомнил откуда засели в памяти последние слова. Перед нами выступал испанец из детей, вывезенных во время войны в Советский Союз. Он со цены читал стих Симонова «Жди меня и я вернусь», сначала по-русски с жутким акцентом, потом по-испански, со слезами. С тех пор врезались в память начало стихотворения: «эспэрэ имой вольвэре». Тут до меня и дошло — отец объяснялся маме в любви (амо) и обещал скорую встречу. Эй-эй-эй, а не рано ли тебе на встречу с мамой? На что он ответил неожиданно:
— Да был он здесь. Был…
— Кто?
— Отец Алексий, — ответил со вздохом он. — Исповедал и причастил. Тебя же это волнует?
— Конечно, — кивнул я. — А что он еще сказал?
— Чтобы готовился, ну, к тому… чтобы уже… туда, — показал он на потолок.
— Ты поэтому обещал маме скорую встречу?
— А ты откуда?.. — Он отвел глаза. — Значит, подслушал. Как же понял, о чем я?
— Благодаря Симонову и его стихотворению на испанском. Один старичок из Испании со сцены читал, а я и запомнил.
— Послушай, сын, — неожиданно громко сказал отец, — ты понял? Да?
— Ты о чем?
— Они, кажется, открыли сезон охоты. На нас, тех кто помогает повстанцам. У меня это третье покушение. И что характерно! Стреляют именно туда, куда попали в первых двух случаях. — Он показал левой рукой на лоб, сердце и правую руку. — Будто мишени у меня здесь. Понимаешь, это чтобы я не думал, не любил и не мог стрелять. В первые два покушения меня вытащила Оля. Видимо, по просьбе твоей мамы. Ну а сейчас… Пришло время полного расчета. Видишь, чего батюшка сказал! Так что, давай прощаться. Ты остаешься за меня, а мне — в путь-дорожку к маме. Она меня ждет. Я знаю. Верю.
Отец тяжело вздохнул, поднял на меня помутневшие глаза, просипел:
— Всё, давай, чеши отсюда!
— Ну, можно я хоть обниму тебя?
— Еще чего! Девка я, что ли!
Я бережно, не касаясь ран, приобнял отца.
— Ладно, прости, сынок. — Он отвёл глаза. — Я, конечно, бывал с тобой иногда слишком суров. Зато сейчас за тебя спокоен. Ты вырос хорошим парнем. — Вдруг улыбнулся и весело сказал: — А знаешь, о чем больше всего переживал, пока по госпиталям валялся? ...Что не мог тебя ремнём отходить. Как говорится, «битая задница — умная голова» или вот еще: «Детей воспитывать надо, пока дитё поперёк лавки лежит, а позже — бесполезно, поздно». Одно меня оправдывает, я тебя малого во сне так ремнем отхлестал!.. Ну, ты же понимаешь, у больных свой мир — сны, видения, тревоги, подозрения. Да и сам болел, тебе это известно…