Страница 18 из 27
— Ну давай, — сказал батюшка, — только больше не реви.
Прости, Господи, понимаю, что это малодушие, трусость, мертвенная слабость, ведь на мне уйма дел, обязательств, от меня зависит жизнь детей и многих так называемых чужих людей, которых никогда не увижу, только знаю наверняка, что связан с ними узами, как цепями. Леночкино «не мог бы ты любить меня немного меньше» было предупреждением, просьбой не слабеть, оставаться в боевом духе борьбы, в аскетическом мужестве солдата. Тогда вспоминаю удивительные струи покоя, чудесную чистоту и устойчивый внутренний свет после покаянного плача, после жесткого самоунижения — беру в руки потрепанную книжечку покаянных канонов и читаю шепотом, на коленях, с болью в ногах и в сердце, очистительной, желанной…
Подобно блаженному Силуану Афонскому прерываю молитву, останавливаю державное течение, попадая в долину всепобеждающей любви. В том покое нет места суете, мрачным предчувствиям, страху — о, нет! — здесь всё добро вселенной, нежность земли, цветение природы, здесь всё пронизано отражением великой божественной Любви, которая есть Имя Божие, смысл нашего единения с Богом, дар незаслуженный и животворящий — наша малая человеческая любовь, как лучик от бесконечного потока Солнца Любви. Но и эта малость, пройдя сквозь огонь истинного покаяния, дарует нам прощение всех несовершенств всего человечества — в этой долине вечного покоя все грехи человечества поглощаются океаном Милости Божией, очищая нас до сияющей святости.
Это, конечно же, счастье — с Частицей Тела и Крови Сына Человеческого в груди — не только почувствовать себя, но и реально стать малой частицей того великого океана Божественной Любви, ради которой погибаем здесь на земле, жертвуя за ближнего своей краткой жизнью, чтобы ожить уже навсегда, в блаженной райской вечности.
Леночкино «не мог бы ты любить меня немного меньше» было не унижение моей привязанности к возлюбленной, а смиренной просьбой направить главные движения души к Богу Любви. Моя Леночка — сейчас мне это имя не кажется слащавым — отводила моё к ней обожание к обоживанию моего стремления от любимого человека к Любви Божией, в которой всё счастье, вся радость, вся жертвенность человеческого сердца сливается с океаном вечной любви. Да, эта тихая маленькая девочка от сердца к сердцу сумела передать мне высокие смыслы, оправдывающие всё на белом свете, покрывающие любое зло всемощным Покровом Материнской защиты. Ну, как мне не благодарить судьбу за тот мимолетный взгляд на мелькнувший передо мной девичий силуэт на каком-то шумном складе, продуваемом ветрами войны, — тот миг разделил жизнь мою, нашу, страны, а может и всего мира, на «до» и «после». На жизнь, прерываемую смертью с падением в ад, — и жизнь вечную, где звучит апостольское «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»
Наконец, появляется моя самая красивая в мире мама, самая любимая Леночка, суровый отец — они окружают меня, утешают, укрепляют — встаю с колен другим, обновленным, сбросившим старую кожу отчаяния. Готов к бою, огненной молитве за людей, щитом и мечом закрывающей немощных от зла, и «первый из немощных аз есмь». И нет у тебя другого пути, в бой, Алексий!..
Это как третий раунд в любительском боксе — он самый главный, — сказал Племянник, прежде чем рухнуть под стол. Там он заранее постелил себе матрац, что делал всегда с удовольствием, «в воспоминание былых подвигов из юных лет». Третий день мы с ним прощались с прошлым мирным периодом наших жизней. Третий день слушали сумасшедшую музыку, удивляясь тому, сколько же всего нас занимало, увлекало, сколько самых разных музыкальных композиций мы помнили наизусть, вылавливая из памяти всплывающее наружу — и по-прежнему смеялись и рыдали, радовались и огорчались, по-прежнему всё это оставалось родным.
На великолепной аппаратуре Акай, купленной с больших гонораров в комиссионке на Садово-Кудринской (Akai GX-266D, 1979 года выпуска, 4-хдорожечный катушечный магнитофон с автореверсом, записывает в обе стороны, 6 головок стеклоферрит, 3 двигателя), племянник ИванИваныч третьи сутки «крутил» любимые композиции, сотрясая стены и пол мощными басами, высверливая барабанные перепонки высокими частотами, напоминая, что диапазон частот «20гц на 20кгц» — это предел восприятия продвинутых меломанов, и стоит это, как сегодня какой-нибудь пошлый роллс-ройс или элитная волга-двадцать-первая. Чтобы соседи, которым не удалось сбежать от нашей экзекуции, не надоедали вызовами полисменов, он обошел всех по очереди, раздав емкости с успокоительным, пакеты с колбасой и бородинским, крупные суммы моральной компенсации, объяснив народу, что мы прощаемся с прошлым, мы переходим в новое состояние души и тела — и народ, кажется, даже обрадовался такому повороту сюжета, сочувствуя, и даже получая удовольствие от неплохого выбора музыки юности — их и нашей юности.
Самым вычурным образом в его коллекции чередовались: Криденс, Битлз, Нэнси, Роллинг Стоунз, Магомаев, Дип Пёрпл, Бетховен, Робертино Лоретти, Бах, Цветы, Сплин, Юрий Лоза, Бони М, Хампердинк, Иглз, Пинк Флойд, Челентано, Армстронг, Аквариум, Баккара, Моцарт, Скорпионз, Демис Руссос, Наутилус, Дин Мартин, Донна Саммер, Воскресение, Том Джонс, Таривердиев, Статус Кво, Интеграл, Зи-Зи Топ, Олег Скобля, Би Джииз, Окуджава, Алан Прайс, Фристайл, Абба, Юрий Антонов, Элвис Пресли… что-то еще…
Мы прощались так, будто уже никогда не вернемся, словно навсегда останемся там, за той чертой, называемой ЛБС или ласково — «ленточкой». Во всяком случае, мы к этому готовились, морально и духовно.
— И не надо себя жалеть! — восклицал Племянник.
— А я и не собираюсь… — бубнил я, даже не пытаясь перекричать Элвиса с его «Jailhouse Rock».
— А как тебе это: «Найди то, что ты любишь, и позволь этому убить себя». А, каково? — Он тряс книжку цитат Чарльза Буковски.
— Не забывай, этот алкаш всю жизнь только и занимался, что медленным самоубийством, а это, как сказал Федя из одноименного кино «Операция Ы», не наш метод!
— И не надо цепляться за прошлое, мы его пережили, мы начали новую страницу истории, своей истории, — вопил ИванИваныч, под завывания Андрея Сапунова «…а ты всё ждёшь, что ты когда-нибудь умрешь».
— Так! Стоп. Давай несколько погуляем, — предложил я, — и заодно пополним запасы.
Оставив музыку грохотать, чтобы соседи не заскучали, мы вышли на улицу. Вдохнули аромат свежего воздуха — он был прекрасен — и пошли переулками, «гумнами, дворами» в сторону проспекта. Свернув за угол, я чуть не сбил с ног человека! Извинившись, пригляделся и узнал своего давнего соперника. На меня смотрел в упор хулиган Вовка, с которым дрался после выпускного. Он был пьян, нагл и крив губами.
— А почему ты, Вовочка, — спросил я удивленно, — не с Лилечкой? Как это она тебя отпустила?
— Там, — он кивнул в сторону запада, — убивают, а я люблю жизнь и деньги. — Он вытащил из кармана брюк телефон. — Кстати, она только что звонила.
— С того света, что ли? — спросил я. — Она, поди, сейчас на дне преисподней…
— А вот и не угадал, — ухмыльнулся он. — Лилька живее всех живых! Она говорила, что её черный бог охраняет. Кстати, она просила передать тебе, что скоро найдет тебя и твою невесту и замочит обоих. А перед этим поиздевается, а тебя изнасилует и отрежет мужские причиндалы… А еще она просила передать вот это!
Вовка длинно размахнулся и… сразу рухнул от моего молниеносного прямого справа в открытый подбородок.
— Это что же, — встрял Племяш, скрывавшийся за моей спиной, — этот хулиган угрожал тебе и Леночке? Вот ведь гад! — И дважды ударил лежачего врага острым носком английского ботинка в живот и в голову.