Страница 17 из 27
Не без помощи дяди Гены мы взялись за устройство пейзажного парка. Закупали саженцы, кусты и целые деревья в сочинском дендрарии и Никитском ботаническом. Рассаживали по замысловатым планам и эскизам. Удобряли и лелеяли каждое растеньице. Мы творили красоту на перспективу под девизом «все лучшее детям», хоть и сами получали невероятное удовольствие. Из глубин сознания, из далей детской родовой памяти, мы извлекали тропические эскизы сельвы, дебри джунглей, мангровые врезы в море, альпийские горные террасы и дикие кремнистые скалы. Наши соседи только удивлялись, как это на какой-то четвертушке гектара бросовой каменистой земли нам удалось устроить собственный дендрарий. Да мы и сами не понимали, откуда всё это берется и для чего… Пока однажды не остановились, сели в изнеможении и решили оставить все как есть. Нас окутала необычайная тишина, в которой обнаружились стрекот далеких цикад, тонкий звон золотистых мушек, плеск морской волны, пересвист птичек в высоте… Тут-то мы и поняли, что нам удалось создать уголок вселенной именно такой, как нужно нам, нашим будущим детям, нашим размышлениям и молитвенному творчеству.
Иногда мы предавались молчанию, столь многозвучному, не давящему, но углубляющему наше сближение. А то вдруг, будто плотину прорвет, мы строчили словами, истекающими из прошлого. Из той глубины всплывали — в нужное время и в нужном месте и настроении — именно всплывали, воспоминания забытых слов и поступков. Словно неожиданными гранями вспыхивали бриллианты событий, да такие свежие, такие обновленные, как будто мы проживаем все это сейчас. Мы это воспринимали как обновление, как очищение святой водой не вполне чистого прошлого — но именно нашего, родного пережитого с болью, исцеленного, жизненного, засверкавшего свежими красками.
И странное дело — среди многих часов наших бесед не было места войне, которая с юных лет вставала черной тучей урагана, зависая над нашим счастливым детством, но там, вдали, за горизонтом, как напоминание о скоротечности жизни, как требование жить правильно, каждый миг делая добро. Да, мы своим мирным созиданием сопротивлялись смерти, счастливым смехом над собой и некоторыми легкими несовершенствами, которые просто необходимо претерпеть, пережить, перемолоть, чтобы мука протекла из-под жерновов в идеально чистые емкости пекарни, до головокружения пахнущей свежим хлебом.
Уже потом, позже, когда железо войны пронзит мою грудь, когда останется перенести последние минуты боли — блеснет в угасающем сознании чудесная мысль. Сверкнет как молния в ночи — да нет и не было никогда смерти, а есть только счастливая жизнь, и она прекрасна, если, конечно, рука об руку с Подателем жизни. Даже в тот миг пронзительной боли во всем теле я проживаю еще одно напоминание о том, что живу. Если есть эта боль — значит есть и жизнь. Если нужно перетерпеть этот огонь внутри, значит потерплю, ведь знаю и верю, что это необходимо, как горькое лекарство для исцеления, как напоминание о необходимости благодарения. А вот и награда моему терпению — уходит боль, накатывает теплой волной дивный покой, и по реке жизни уплываю в безбрежное море «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная»…
С печалью в сердце, или где-то там в его центральной области, с печалью, вовсе мне не свойственной, как я считал… Вот с этим всем должен признать, каким же я был беспечным недочеловеком, «отребьем человеческим», как гласит какой-то из покаянных канонов, которые читал когда-то, отрабатывая епитимию. Меня всегда удивляло это свойство покаянного канона — ругаешь себя, на чем свет стоит, лупишь ушами по щекам, унижаешь, буквально издеваешься над собой, любимым, — а в остатке, а в послевкусии — удивительный покой и внутренняя красота, которую проживаешь как остановившееся мгновение счастья, в такие минуты готов воскликнуть: «остановись, мгновенье, ты прекрасно», но в том-то и дело, что восклицать не хочется, вообще ничего не хочется, кроме как погрузиться в реку покоя и стоять неподвижно в теплой воде, ощущая ласковые струи светлого тепла, овевающие тебя всего, и всё вокруг, от центра земли до края вселенной, от центра души до седьмого неба. Однако, снова унесло меня от трезвомыслия в опьянение…
Редко называл тебя ласкательным именем Леночка, в его звучании слышал излишнюю слащавость. Только однажды от одного уважаемого, весьма мужественного, сурового воина, потомственного офицера — услышал подобное обращение к жене, и по-другому, свежим оком рассмотрел это любимое имя любимой женщины. Да, Леночка, только сейчас ко мне стали прилетать из прошлого-будущего тайные смыслы, как например этот — ты трижды просила меня о странном: «не мог бы ты любить меня немного меньше». Я удивлялся странной просьбе, поднимал на тебя взыскующий взор, но ты замолкала, наткнувшись на стену непонимания, уходила в себя, на глубину, мне недоступную. А я лишь пожимал плечами и менял тему.
С первого мгновения, как увидел тебя, казалось бы вскользь, в виде мелькнувшего в сумраке силуэта, с той секунды до настоящего времени, любуюсь тобой, восторгаюсь, иногда кажется — обожествляю… Мы долго не могли переступить черту, за которой телесная любовь становится повседневной обязанностью, и мне и тебе это казалось чем-то вроде святотатства. Чтобы взобраться на ту гору, с высоты которой всё низкое исчезает, растворяясь в бирюзовой дымке вселенской нежности, мы долго мучили друг друга, пока не снизошло озарение, пока не испили вина любви до наивысшего опьянения, слившись в нечто единое и неделимое.
…И вот тебя нет со мной, а я схожу с ума, чувствуя, как любовь к жизни уходит из меня, кровью из надрезанной вены, по капле, тонкой струйкой, наполняя всего меня горьким беспомощным отчаянием.
Внезапно, хлынули слезы из глаз, сердце рвануло и рухнуло — осознал, себя стоящим у гроба, в котором лежит спокойно моя Лена. Рядом зияет отверстая пасть могилы.
Да что же это, Господи! Её-то за что? Не смогу я без этой тихой девочки и дня прожить. Если хочешь, возьми меня, швырни как пса смердящего на самое дно ада. Как перед смертью говорил Государь мученик Николай, если нужна жертва, пусть ею буду я! Не будет мне жизни без Лены, сдохну в пьяном безумии под забором среди псов и крыс… Господь мой, милостивый Бог любви, со мной делай, что хочешь — Лену мою не забирай!
— Что это ты, Алексей, за истерику закатил? — услышал я голос отца Алексия за спиной. Видимо последние слова я произнес вслух, так громко, что эхом раздались под сводами храма.
— Да вот, батюшка, представил себе смерть моей Лены, — стал оправдываться, утирая слезы. — Всё моё сумасшедшее воображение со мной шутит. Как там в «Морозко»: «То ли видится мне, то ли кажется, то ли старый колдун куражится». Простите…
— Послушай меня, Алеша, — задумчиво произнес священник, мысленно помолясь. — Я, знаешь ли, никогда не стремился в пророки, но сейчас должен тебе сказать вот что: у нас впереди много очень важных дел. Скоро всё изменится настолько, что мы сами себя и страну нашу не узнаем. Новому мироустройству нужны будут новые люди, такие как вы с Леной. Господь вас не зря провел огненным путем испытаний. Пройдет время, и сам всё поймешь, да за всё это будешь благодарить Бога. Я сейчас вот что скажу: даже не мечтай сойти с прямого пути. Жить и тебе и Леночке предстоит долго и счастливо. Жить и Богу служить… И тому «благородному человеку, крепкому верой, сильному волей, перед которым преклонят колена все народы и правители Земли». Так что наберись мужества, смирения и терпения. Учись благодатной молитве, «стяжи мир и вокруг тебя спасутся тысячи людей».
— Благодарю, отец Алексий, — прошептал я. — Сейчас мне, кажется, удалось найти, как принято говорить, ключ к моей ситуации. Позвольте еще немного постоять тут, всё облечь в слова и хорошенько запомнить.