Целитель

— В таком случае, — сказал Керстен, — вам будет еще проще проявить великодушие. В победные времена настоящий предводитель должен быть щедрым.

Доктор принялся объяснять Гиммлеру все детали плана Гюнтера. Он уже рассказывал их по телефону, и Гиммлер, в общем, был с ними согласен, поэтому Керстен ожидал незамедлительного одобрения. Но, к своему удивлению, быстро переросшему в тревогу, он натолкнулся на жесткое сопротивление. Гиммлер был непреклонен. Все, о чем они договорились в отношении норвежцев и датчан, было грубо отвергнуто. Он не хотел и слышать ни о каких просьбах шведов. Перспектива военного успеха фон Рундштедта после стольких катастроф опьяняла и сводила его с ума. Остались позади страхи и безнадежность, в которой он еще недавно находился, сам себе в этом не признаваясь. Рейхсфюрер вновь верил, что весь мир вот-вот должен был оказаться у ног избранной расы и подчиниться правлению великого германского фюрера. Чем больше он сомневался в своем кумире, тем больше он раболепствовал перед ним. У него оставалось только одно средство искупить свою вину — самая бесчеловечная жестокость.

— Сейчас не время для слабости, — отвечал Гиммлер на все мольбы и приводимые аргументы.

Каждое утро Керстен вновь и вновь пытался бороться за спасение людей, умирающих в лагерях. Ему не удалось не только убедить Гиммлера, но даже посеять в нем хоть крупицу сомнения.

В то же время Керстен получил тяжелый удар: из надежного источника он узнал, что Венцеля повесили.

Венцель, за которого столько раз и так горячо Керстен вступался перед Гиммлером! Карл Венцель, его старый и близкий друг, а ведь прямо перед отъездом доктора в Стокгольм Гиммлер клялся, что сохранит ему жизнь!

Как только доктор это понял, он, не думая, не предупредив никого, даже Брандта, побежал к рейхсфюреру так быстро, как только позволяло его массивное телосложение. Резким ударом он распахнул дверь в кабинет Гиммлера, предстал перед ним со сжатыми кулаками и лицом, налитым кровью, и закричал:

— Вы повесили Венцеля! Вот чего стоит ваше слово! И это ваша честь? Вы посмели пожать мне руку в залог вашего обещания, вашей клятвы, вашего слова германского вождя!

Керстен остановился, он рычал и задыхался от горя, гнева и презрения.

На этот раз в его обращении с Гиммлером не было никакого расчета, никаких уловок. Он отдался слепой силе чувств. И это оказалось самым искусным маневром, который принес свои плоды.

Застигнутый на месте преступления, уличенный во лжи и бесчестности единственным на земле человеком, от которого он хотел и ждал любви и восхищения, рейхсфюрер, мечтавший о славе Генриха Птицелова, буквально развалился на части от огорчения и стыда. Руки у него опустились, нос заострился, губы задрожали, а на лице появилось выражение как у скверного лицемерного ребенка, вынужденного признать свой проступок и боявшегося порки.

Он простонал плачущим голосом:

— Поверьте мне, о, поверьте! Я ничего не мог сделать. Гитлер требовал этого любой ценой! Он сам приказал арестовать Венцеля и сам приказал его повесить. Что я мог сделать! Когда приговор вынесен самим фюрером, я не могу ничего, кроме как лично явиться к нему и доложить об исполнении. Поверьте мне — если бы я только мог, я оставил бы Венцеля в живых. Но я вам клянусь, что это было выше моих сил.

Керстен резко повернулся к Гиммлеру спиной. Жалобы и нытье рейхсфюрера только усилили его ярость, он был близок к тому, чтобы совершить непоправимое.

— Нет-нет… Не уходите! — кричал Гиммлер. — Выслушайте, выслушайте же меня!

Керстен хлопнул дверью.

Выйдя от Гиммлера, он встретил Брандта и поделился с ним своей бедой и яростью. Но Брандт, которому доктор верил безоговорочно, подтвердил, что Гиммлер говорил правду и что он был не в силах ослушаться своего хозяина.

— Не забывайте, — сказал Брандт, — что Венцель участвовал в заговоре и покушении на жизнь Гитлера или, по крайней мере, Гитлер так считал. Так что речь шла об утолении личной жажды мести. Здесь ни воля Гиммлера, ни его власть не имеют никакого значения.

Керстен замолчал.

— Чего уж там, — грустно улыбнулся Брандт, — вы достаточно хорошо знаете, как обстоят дела в нашем маленьком кружке, чтобы понимать ситуацию.

— Да… Пожалуй… — медленно произнес Керстен.

Гнев ушел. Осталась только глубокая печаль. Но мало-помалу из глубины этой печали вдруг начала подниматься странная надежда. Керстен вспомнил расстроенное, умоляющее, плачущее, исполненное стыда лицо Гиммлера, который понял, что совершил ошибку, что запятнал честь немецкого руководителя. Этой слабостью надо было воспользоваться, причем немедленно. Смерть одного человека послужит спасению десяти тысяч других.

— Спасибо, — сказал Керстен Брандту.

Он вернулся к Гиммлеру и произнес очень спокойным тоном:

— Вы можете доказать мне прямо сейчас, что, позволив казнить моего друга, вы нарушили данное мне слово против своей воли. Я поверю, что личное вмешательство Гитлера могло помешать вам вести себя как человек чести, только при одном условии: если там, где вы сам себе хозяин, вы сдержите свое обещание.

— Все что хотите, все что угодно! Я клянусь вам! — вскричал Гиммлер.

Итак, 8 декабря 1944 года Керстен получил от рейхсфюрера официальное обязательство: для начала собрать всех скандинавских заключенных в один лагерь и разрешить въезд в Германию ста пятидесяти автобусам для их перевозки.

Также освободить три тысячи женщин (голландок, француженок, бельгиек и полек), заключенных в лагере Равенсбрюк, как только шведское правительство будет готово их принять.

И, наконец, немедленно освободить пятьдесят норвежских студентов и пятьдесят датских полицейских, содержащихся в концлагерях.

Но и на этом Керстен не остановился. Продолжая играть на душевном состоянии рейхсфюрера в этот памятный день, он сказал:

— Еще есть проблема со шведским продовольствием, его надо бы отправить на территории, которые вы занимаете в Голландии.

— Я бы предпочел, чтобы все голландцы, которые еще в нашей власти, подохли с голоду, — проворчал Гиммлер.

Но, встретив взгляд Керстена, он торопливо добавил:

— Но раз уж вы наполовину голландец — хорошо, хорошо, я согласен!

Даже и этого доктору было недостаточно. Он заговорил о проблеме евреев и о той возмутительной торговле, которой занимались в Швейцарии офицеры СС, гордости рейхсфюрера, элитных войск, столь дорогих его сердцу. Постыдная новость только добавила огорчения и так угнетенному Гиммлеру.

— Отдайте мне двадцать тысяч евреев, Швейцария хочет их принять, — сказал Керстен.

— Даже и не думайте! — с ужасом вскричал Гиммлер. — Гитлер меня повесит на месте.

— Гитлер ничего не узнает. У вас достаточно власти над своими службами, чтобы это осталось в тайне. Ведь на этот раз, — Керстен посмотрел прямо в глаза Гиммлеру, — речь идет не о Венцеле.

— Хорошо, хорошо, — простонал Гиммлер. — Все, что я могу согласовать, — это две тысячи евреев, максимум три. Я вас умоляю, не просите большего.

Он потрогал живот и жалобно сказал:

— Мне так плохо.

Керстен взялся за лечение.

10

В Шварцвальде доктор пробыл недолго. Через несколько дней он предупредил Гиммлера, что собирается вернуться в Швецию 22 декабря. Этот поспешный отъезд он объяснил тем, что обещал провести Рождество со своей семьей. Но на самом деле он хотел согласовать с Гюнтером те шаги, которые позволят превратить обещания Гиммлера в конкретные действия. Керстен знал, что для этого потребуются долгие и сложные переговоры. Он ожидал скрытого сопротивления гестапо и бюрократических проволочек в официальных органах. Счет шел на дни — каждый день рейхсфюрер мог резко передумать и все отменить. Ехать надо было быстро.