Вперeд впрошлоe

Глава 14 Прочь с дороги!

Хлесткий шлепок пощечины окончательно разогнал сон, словно это меня ударили. Вскипела злость, но я не позволил ей себя захлестнуть. Медленно и неотвратимо по моим венам струилась расплавленная ненависть и застывала, обращаясь твердым желанием идти до конца. Если надо — бить. Если придется — убивать.

Грех поднимать руку на родителей — так в нас вколачивали с пеленок. А я не руку буду поднимать.

Я боялся лишь того, что ключей от шкафа с оружием не окажется под матрасом отцовской кровати, где они обычно лежали.

Натянул джинсы. Надел футболку. Накинул ветровку. Одеться надо сразу — вдруг что-то пойдет не так, и придется бежать? Вошел в родительскую спальню. Сунул руку под матрас, пошарил там. Есть! Пальцы сжали связку ключей.

Скользнув на балкон, я глянул, не идет ли кто за мной, и отпер шкаф. Потянулся к обрезу. Открыл ящик с охотничьими патронами. Все они были разложены по ячейкам и подписаны. Я взял те, что на лису, с дробью покрупнее.

Вздрогнул от Наташкиного крика. Глухой удар — и крик оборвался хрипом.

Я зашагал из спальни, на ходу заряжая обрез. Ну и козлина же ты! Девочек бить нельзя? Кто же для тебя тогда собственная дочь?

— Рома, не надо! — резанул по ушам тонкий, чаячий крик матери, стоящей ко мне спиной.

Как и тогда, она смотрела и не вмешивалась. Борька отвернулся к стене, накрыл голову подушкой. В прошлой жизни и я не вмешался, и человека не стало. Не сразу не стало, но именно этот надлом был фатальным.

Теперь все будет по-другому. Я оттолкнул с дороги мать, замершую в дверном проеме. Она схватила меня за руку, но я вывернулся и посмотрел на нее. Прочтя в моем взгляде готовность убивать, она шарахнулась, закрыв лицо руками.

— Не вмешивайся — пристрелю, — рыкнул я.

В кухне, схватив Наташку за волосы, отец занес кулак для удара. Сестра, хоть кровь и заливала ее лицо, не молчала, выплевывала ему в лицо злые слова, что копились много лет, и вот, плотину прорвало. И про Анжелочку. И что не отец он ей…

— Свали от нее! — наведя на него обрез, я заорал таким голосом, что сам испугался: — Быстро! В сторону!

Отец повернул голову, вытаращил глаза. Я взвел курок, прицелился.

— Отпустил ее, и — в сторону. Не понял? Вышибу тебе мозги на хрен!

От неожиданности отец оцепенел, и Наташка вывернулась, оставляя клок волос в его руке. Рыдая в голос, с криком: «Ненавижу!» — она спряталась за мою спину. Отец качнулся за ней, но напоролся на мой взгляд, как на вертел, и остался на месте.

— Стоять! У меня рука не дрогнет. — Я шевельнул стволом.

— Ах ты… — прошипел он.

— Сомневаешься? — холодно произнес я, палец на спусковом крючке шевельнулся. — Проверим?

Отец сглотнул слюну, и кадык на его шее судорожно дернулся. Видно было, как в его разуме здравый смысл борется с желанием наказать, взять свое по праву. А во мне желание пристрелить его боролось с желанием проломить ему башку. И правда ведь если он рыпнется — рука не дрогнет. Видимо, он это почувствовал и замер, лишь кулаки его сжимались и разжимались.

— Собирайся, — бросил я Наташке, — валим отсюда.

Хлюпая разбитым носом и подвывая, сестра бросилась к шкафу, принялась набивать школьную сумку вещами, что висели на вешалках. Повседневное лежало в кухне, в пакетах под креслом, оно останется здесь.

Я схватил свою сумку с учебниками, перевел взгляд на мать, замершую у стены, бледную, как смерть.

— Пока он здесь, — сказал я ей, все так же целясь в отца, — ноги нашей тут не будет.

Натка принялась надевать разваливающийся кед, психанула и побежала в спадающем, распахнула дверь, едва не прибив бабку, подслушивающую на лестничной клетке — та сразу же юркнула к себе в нору. Мама вытащила из шкафа аптечку, бросила мне, я поймал на лету и прихватил ее с собой, попятился из квартиры, держа отца на прицеле.

На улице Натка, присев, пыталась зафиксировать развалившийся кед. Ее глаз заплыл, кровь из разбитого носа капала на ветровку.

— Ненавижу. Тварь… какие же твари! — бормотала она себе под нос.

Я разрядил обрез. Вдохнул, выдохнул. Каждая мышца была натянута, как струна. Давно меня так не колбасило, даже на войне.

— Быстро валим к ДОТу. Только идем не напрямую, они следят. — Я кивнул на окно. — И могут попереться за нами.

Наташка показала мелькнувшему там силуэту средний палец, и мы побежали вдоль дороги. Правда, в спадающем кроссовке быстро не получалось — сестра подволакивала ногу. Села, обмотала шнурки вокруг лодыжки, и быстрее дело пошло.

К ДОТу, где я ее совсем недавно предупреждал о том, что эта ситуация скоро случится, мы пришли с другого конца. Было темно глаз выколи. Через пролом между плит мы залезли внутрь, затрещало под ногами битое стекло.

— Спички есть? — спросил я.

— Ща.

Наташка принялась шарить по щелям, у нее тут была заначка: спички и сигареты.

— Вот! — в мою руку лег коробок, слава богу сухой.

Среди груды мусора я нашел пленку и кусок арматуры, обмотал ее и воткнул в щель, поджег. Получился факел, роняющий горящие капли расплавленного полиэтилена — ш-шух, ш-шух, ш-шух.

Развернув Наташку к свету, я осмотрел ее лицо. Вроде нос не сломан, иначе появились бы синяки под глазами. Правый глаз заплыл, губа рассечена — аптечка с перекисью как нельзя кстати. Сестра послушно сидела, запрокинув голову, и лишь шипела, пока я промывал ссадины и запихивал в нос ватные турунды, чтобы остановить кровь.

— Спасибо, — пробормотала сестра, губы ее задрожали, глаза заблестели.

Всхлипнув, она повисла у меня на шее и мелко затряслась, выплескивая обиду и слезами, и словами. Наверное, каждый подросток в гневе бросал родителям или хотя бы раз думал: «Зачем вы меня рожали?» Я не знал, что ответить. Наташку бил озноб. Когда слезы иссякли, она тихонько скулила, а мне вспоминалось, как отец учил Бориса, что девочек бить нельзя. Выходит, дочь — не девочка? Или не человек?

Конечно не девочка — она уже почти женщина.

— Я с тобой, — не уставал повторять я, потому что знал: кто-то должен быть рядом и поддержать, чтобы она знала — ей есть на кого опереться, она не одна.

Сколько продолжалась истерика — десять минут, тридцать, час — я не понял. Когда она закончилась, я сел на мусор, Наташка легла прямо на обломки кирпичей, лишь чуть их растолкав, положив голову мне на бедро. Факел давно прогорел, оставив вонь жженой резиной. На одной ноте протяжно пищал сверчок, стонала болотная птица. Издали донесся и сразу оборвался женский смех.

— Что теперь? — проговорила Наташа. — Куда мы пойдем? Нам же жить негде! Мы бомжи!

В ее словах было столько уверенности, что я ненадолго проникся нашим бедственным положением, но быстро кое-что вспомнил и сказал:

— Есть где. Мы пойдем к бабе Эльзе.

Наташка аж трястись перестала, завозилась, поднялась на локте.

— Она же конченая неадекватка и не общается с нами! Она нас прогонит.

— Кто сказал, что баба Эльза конченая? — усмехнулся я. — Отец? Ты с ней разговаривала хоть раз?

В ответ донеслось сопение.

— Отец отсек бабушку от нас, чтобы матери некому было помочь, и он мог ее затюкивать как хочется, — объяснил я. — А чтобы и у нас мысли не возникло обращаться за помощью к бабушке, нам вдалбливали, что она ненормальная. А на самом деле нормальная бабка, продвинутая. Она рада нам будет! Вот увидишь.

— У-у-у, какая же козлина! — пробормотала Наташка. — Как же я его ненавижу! Что же он со всеми нами сделал!

— Да ничего. Не такой уж он злодей, так, средней паршивости гад. Он просто делает, что хочет, пользуется правом сильного, а мы мешаемся под ногами, как котята. Он нас и пинает.