Вперeд впрошлоe

Наташка прошептала:

— А как мы ее найдем? Ты знаешь, где она живет?

— На другом конце города, в Васильевке. Приедем туда, у любого спросим, и нам покажут ее дом. Село же ведь!

— Пусть ты будешь прав! — выпалила Наташка и вдруг смолкла, напряглась. — Тс-с-с!

Я тоже замер, увидев луч фонарика и услышав шелест одежды и шаги, взял лежащий рядом обрез, приготовил патроны. Зарядить его я смогу и вслепую. Казалось, сестра перестала дышать и превратилась в камень.

Неужели нас ищут? Нет, вряд ли, отец говнюк, но не идиот, он себе вредить не станет. Он подождет день-два, пока мы остынем, тогда и явится требовать обрез.

Отец отлично понимает, что если прессовать нас сейчас, с нас станется написать заявление и снять побои — это раз, два — я могу сдать обрез и рассказать, откуда он у меня взялся. Если у отца есть недруги в органах, а настолько я помню, они там были, полетит он с работы со свистом и скандалом.

Я аж зубами скрипнул, так мне хотелось его наказать. Но чего я этим добьюсь, кроме как почешу пузо дракону ярости? Этот обрез мне нужен, да и свой человек в ментовке пригодится в будущем.

Топ-топ-топ-топ. Шумно втянули воздух. Зажурчала струя.

— Мухтар, — донесся из темноты старческий голос. — Ну сколько можно душу-то изливать? Откуда в тебе столько воды?

Человек с собакой потопали прочь.

— И чего по грязи шарахаться? Ночью-то, — проворчала Наташка, помолчала немного и спросила: — Думаешь, отец будет нас искать? Поднимет ментов?

— Не будет, — качнул головой я, — разве что собственными силами и попытается договориться. Он социопат, но не дебил. Он понимает, что за избиение может вылететь с работы — раз, неучтенный ствол — вообще уголовка.

— Ха, классно, что ты ружье стащил! А что, если пойти и сдать этого козла в ментовку, а? И на него заяву накатать? Поделом получит, падла.

Я подумал, что было бы лучше, если бы папаня просто ушел к Лялиным и не мешал, но Наташка жаждала крови, ей нужно было излить яд.

— Да, — сказал я то, что она хотела услышать. — Только обрез я оставлю себе. Пригодится. Ну, по крайней мере пока пусть побудет у меня. Слышь, а сколько времени? Когда первые автобусы пойдут?

— С Владом мы расстались в начале третьего. Ща, наверно, три. Слушай, а давай к Владу пойдем, он в городе недалеко живет, на Кирова. И пешком можно добраться.

Я был уверен, что парень ее выгонит, и Наташка озлобится окончательно. Но, с другой стороны, — пусть не питает иллюзий. Нечего резать хвост по кускам. Успокоительное ей бы… Впрочем, ни валерьянка, ни пустырник не помогут, а сильнодействующее нам не продадут.

— Он же с родителями живет, — урезонил ее я. — Тем более ночь. Нет, не лучшая идея. Я понимаю, тебе хочется, чтобы близкий поддержал, но… Еще же я. Нафига ему я? Или мне под дверью спать?

Похоже, аргумент подействовал. Да и два стресса в один день — все-таки для нее многовато.

— Ну да, — согласилась сестра. — Еще три часа где-то шарахаться. Холодно, блин. Давай костер разведем, что ли? Как бомжи, ха-ха. Кроссовки мокрые, противно.

— Как ты его разведешь, когда дрова все мокрые? Мы задохнемся. Хотя… давай посмотрим, что здесь есть сухого. Может, картон какой или доски гнилые.

Я снова соорудил факел из арматуры и пленки. Поджег его и осмотрелся, ведь, когда горел первый факел, я был занят Наташкой и не обращал внимания на обстановку.

В ДОТе жители окрестных домов устроили свалку твердых бытовых отходов, и в середине возвышалась куча строительного мусора, вокруг валялась пленка, битые бутылки, раскуроченный радиоприемник, матрас, вываливший пружины из вспоротого брюха. О, а вот и картон, и ящик разваленный! Я потянул его на себя, вытащил из-под завалов. Наташка обновила начавший гаснуть факел.

Так, собрать картон, фанеру, доски, тряпки. На час огня должно хватить.

— Давай переместимся вот сюда, чтобы дым на нас не валил, — предложил я, оттаскивая матрас к стене напротив входа. — Костер разведем там, где мы сейчас сидим.

Я перевернул матрас раскуроченной стороной вниз, а целой, но слегка заплесневелой, кверху, и принялся сооружать кострище. Разровнял обломки кирпичей, обложил ими будущий костер, а дальше, как положено: картон, фанера, доски. Взяв спички у Наташки, усевшейся на матрас, я поджег картон, и он быстро занялся. Огонь лизнул доски и потянулся вверх, разбрасывая по стенам трепещущие блики.

Наташка улеглась на матрас, сняла кроссовки, укрыв ноги тряпкой, которую я приготовил на сожжение. И пяти минут не прошло, как сестра засопела и задергалась во сне — здоровый детский организм взял свое и начал усиленно восстанавливаться.

Правильно. Спи, девочка. И к ней, и к Борьке я относился, как к собственным детям.

Потеплело ненамного, вскоре доски начали заканчиваться, с улицы потянуло сыростью, и я подбрасывал в еле тлеющий костер по дощечке. А когда стало нечем подкармливать огонь, занялся рассвет, наполнив окрестности птичьим многоголосьем.

Хотелось вылезти из пыльного ДОТа, полной грудью вдыхать весеннюю свежесть, и я не стал себя ограничивать. Привалился к бетону, скрестил руки н груди и сквозь омытые ливнем ветви смотрел, как, окрашивая море и облака сиреневато-розовым, восходит солнце, приглушенное дымкой испарений.

Несколько минут — и вот оно вышло полностью, разбросало лучи, даруя долгожданное тепло.

Отсюда, с возвышенности, просматривалась крыша нашего дома. Как там обстановка? Мама? Вспомнилось, как она, пока отец не видит, бросила мне аптечку. Все-таки не отвернулась от нас.

Есть мамаши, у которых напрочь отшиблен материнский инстинкт, и детей, особенно подросших, они воспринимают скорее как конкурентов. Наша не из таких. Ее просто съели, и остался перекошенный огрызок, имеющий право говорить, только когда разрешат.

Можно ли на нее злиться, предъявляя претензии, что чего-то не додала? Как, когда дать-то ей нечего? Бабушка, насколько я понял, — довольно жесткий человек, и всю жизнь ее прессовала. Потом она попала под пресс отца. Все, чему ее хорошо научили — подчиняться. Она была бы совсем другой, если бы попала в добрые руки.

В юности я презирал ее, потому что меня ломали да не сломали, гнули да не согнули, а значит, все, кто прогнулся — слизняки. Теперь я понимаю, что для противостояния миру нужно иметь чудовищный запас прочности, который, подозреваю, закладывается при рождении, иначе как все это объяснить? Подобных мне — единицы, и нельзя требовать от других такого же. У них просто не получится.

Воздух немного прогрелся, и меня разморило, я зевнул и ощутил острое желание улечься рядом с Наткой и поспать часов несколько. Но уж нет, надо быть на стреме.

Зашелестели внизу первые машины. Застонал автобус, внизу между ветками мелькнул его оранжевый верх. Можно ехать. Вот подожду часа два, пока отец уйдет на работу, чтобы с ним не пересечься, и разбужу Наташку. Или пусть спит?

Пусть спит. Пара часов ничего не решит.

Заурчал живот. У меня в сумке лежали две конфеты и печенье, оставшиеся с пикника, половину я съел, вторую оставил Наташке.

Сел на корточки, опершись о стену. Придется подождать.

Долго мучиться не пришлось: сестра проснулась около девяти — солнце поднялось уже довольно высоко — и прохрипела:

— Господи, как же болит лицо! Как же хочется пить! Ничего ведь нет, да?

Она вылезла из ДОТа, и мне тоже стало больно. Ее глаз совсем заплыл, осталась узкая щелочка, нос тоже распух, губу раздуло.

— Красотка, да? — сыронизировала она и провела руками по лицу. — Стыд-то какой. Как алкашка! И грязная, как алкашка.

— Иди сюда. У тебя ж в основном правая сторона перекошена, давай ее спрячем волосами. Жаль, очков черных нет.