Страница 25 из 69
Воровато оглядевшись, медсестра подошла и взяла деньги. Моя внутренняя жаба упала и забилась в конвульсиях. Я тронул женщину за руку.
— Баралгин, корвалола, как для двух взрослых, там фенобарбитал в составе, пирацетам. Последний лучше инъекционно, и ампулу, пожалуйста, — мне, а то знаю я вас.
Помнится, в то проклятое время находились ушлые медсестры, которые кололи больным пустой физраствор, а лекарства, которое те приносили, продавали на стороне. Все это, конечно, с согласия заведующих отделением.
— Ну ты наглый! — усмехнулась она. — Наверное, в мед поступать надумал? Не иди. Семь лет каторжной учебы и копеечная зарплата на выходу. Разве что если на хирурга или венеролога, но это стоит пять штук баксов.
Я присвистнул. Столько стоили две квартиры в городе или очень крутой дом.
— И еще! — вспомнил я, — трубочки от капельницы дайте мне, пожалуйста.
Медсестра фыркнула:
— Тю. Ты все-таки ребенок, а я подумала — взрослый с синдромом карликовости.
Хотелось сказать, что имя мое — Тирион, но я смолчал, ведь «Песнь льда и пламени» еще не написана, и шутку она не оценит.
Вернулась женщина спустя пять минут с тем самым страшным шприцем в лотке, рюмкой, распространяющей запах корвалола, и таблетками. Запив корвалолом таблетки, я отвернулся к стене, закатив рукав. Медсестра перетянула руку жгутом, проткнула кожу, развязала жгут и ввела лекарство.
— Поворачивайся, трусишка! Настоящий мужик растет! Вот так придет качок: сам шкаф, вены, как шланги. Увидит шприц — и в обморок!
— Таким шприцем только эвтаназию делать, — проворчал я, взял из рук медсестры ампулу и устыдился того, что кто-то завтра недополучит свою дозу пирацетама.
Минут через десять головная боль поутихла, я закрыл глаза, отворачиваясь к стене. Медсестра сжалилась и погасила свет в коридоре, но и тот, что освещал сестринский пост, все равно просачивался сквозь сомкнутые веки. А еще просачивались кровожадные мысли о Зяме и Русе. Недооценил я отморозков! Очень надеялся, что их посадят. Если же все ограничится постановкой на учет, я отловлю их по одному, выбью зубы и мокну мордой в дерьмо. А потом — сломаю ноги. Когда кости срастутся, снова сломаю. И так, пока при виде меня они не начнут ссаться. Это ж какими гнидами надо быть, чтобы вдвоем — на одного мелкого пацана⁈
Только начало получаться заснуть, как сквозь сон я услышал стук в дверь отделения. Нецензурно бранясь, медсестра побежала разбираться, и из окошка, похожего на раздаточное, донесся голос моего отца:
— Мартынов Павел здесь?
— Не знаю никакого Павла…— Медсестра и правда не знала моего имени, потому что я его типа не помнил. — Говорите, пожалуйста, потише — дети спят.
— Я точно знаю, что он здесь. Что с ним?
— А-а-а, это наглый безымянный мальчик. — Она подошла к раскладушке, склонилась надо мной, имитирующим сон, потрясла. — Эй, тебя Павлом зовут?
— Ну, Павлик, — буркнул я, уже понимая, что молчание меня от отца не спасет, и перевернулся на спину. — Не впускайте его, пожалуйста.
Лицо женщины сделалось удивленно-скорбным.
— Так это он тебя?.. — Не сдержав сочувствия, она положила ладонь мне на лоб и заверила: — Костьми лягу, но не впущу.
Разубеждать ее я не стал.
Медсестра ушла к отцу. О чем они говорили, я не слышал, долетали только ее просьбы не стучать в дверь и слова, что с мальчиком все в порядке, а часы посещения больных — в обед. На шум из ординаторской выбежал заспанный дежурный врач, запахнул халат на бегу. Медсестра точно была на моей стороне, а этот козлобородый впустил отца, дав ему свой халат.
Закатив глаза, я выругался, с надеждой проводил взглядом удаляющегося медика. А вот медсестра встала неподалеку — проконтролировать, чтобы изверг снова меня бить не начал. Хотелось верить в адекватность родителя, в то, что он не станет прессовать травмированного ребенка, но я очень в ней сомневался и на всякий случай приготовился отражать нападки. Отец зыркнул на меня недобро, прошагал мимо, вернулся со стулом и уселся рядом с раскладушкой.
— Ну и чего ты добился? — спросил он с упреком. — Получил по башке?
— Ранения, полученные в бою, не позорны, — парировал я. — В отличие от… розог шерифа Ноттингемского.
Отец раздул ноздри. Прежде, чем он что-то скажет, я его попросил:
— Па, давай поговорим как мужик с мужиком…
— Да какой ты мужик, — скривился он. — Пока ты на моем иждивении, будь добр соблюдать мои правила.
Какие, к черту, правила⁈ Быть удобными и послушными функциями. Когда он приходит с работы, замирать и сливаться с фоном? Озвучивать свое негодование я не стал — ни к чему сейчас накалять.
Я одной рукой поднял свою школьную сумку.
— Сегодня я заработал тысячу триста рублей и сам оплатил свое лечение. И это только начало. Так что аргументы отклоняются, говорим как мужик с мужиком, или я не буду тебя слушать. Ты же растишь из меня настоящего мужчину — пожинай плоды.
Вместо того, чтобы разъяриться, отец хмыкнул, кивнул, ненадолго задумался.
— Хорошо. Если ты считаешь себя взрослым, с сегодняшнего дня ты имеешь право не спрашивать разрешения, чтобы куда-то пойти, можешь делать, что хочешь, — он сделал паузу, глаза его кровожадно блеснули, — но ты снимаешься с довольствия. То есть питаешься отдельно, сам себе покупаешь вещи. Уговор? Чтобы не пришлось тебя от стола гонять, я все равно узнаю.
Это было не по закону: родители обязаны закрывать базовые потребности несовершеннолетних детей — но меня вполне устраивало. Если не получится сбагрить его Лялиной, он перестанет мне мешать. А там встану на ноги и сам уйду.
— То есть мне можно возвращаться домой? — уточнил я. — И — никаких побоев?
Это я сказал чуть громче, для медсестры.
— Оплачиваешь двадцать процентов коммунальных услуг и питаешься отдельно.
Насколько я помню, вот эти еще советские кеды, что на мне, мать на что-то выменяла у соседки, сын которой из них вырос. Когда у меня были новые вещи, я и не припомню.
Он протянул руку, я с удовольствием ее пожал.
Ну слава богу, думал, будет хуже. Он, конечно, скотина та еще — это ж надо, собственного ребенка обречь на голод! Ладно я жук крученый, но обычный подросток не выкрутился бы, ушел из дома и подался во все тяжкие. Как это можно не понимать⁈
Скорее всего, отец уверен, что, поголодав и набегавшись, я приползу просить прощения. Ага, щаз! Теперь придется тянуть брата с сестрой, причем не просто содержать их, а показывать, как нужно жить, ведь семейная модель, что перед глазами, что говорится, must die. Да и папаше неплохо бы показать, как себя ведут мужики, а не козлота. Как содержат семью… Впрочем, это он умеет: Лялины не бедствуют.
— Кто это сделал? — спросил отец. — Землянский с Русаковым?
Я улыбнулся и промолчал.
— Завтра же снимаем побои, и я пишу заявление. Если откажешься снимать побои, я все равно возьму выписку у врача и напишу заявление как твой законный опекун.
— Так и сделай. Закрой их обоих и желательно отправь на малолетку. Пусть вкусят зоновской романтики.
Отец помолчал немного, комкая край простыни, вскинул голову.
— Матери не говори про Лялиных.
Хорошо хоть н стал отрицать, что у него любовница.
— Она знает, — не стал лгать я. — Но молчит, страдает и терпит. Все знают. Хреновый ты конспиролог.
Пусть привыкает к правде. Вон, покраснел, как помидор, аж раздуло его от ярости, а сделать ничего не может: он же хороший, а хорошие люди не бьют детей. При свидетелях. Я не удержался, потому что было жутко обидно за Наташку в обносках, и добил его: