Страница 26 из 69
— Интересно, чем Ликуша, чужая кровь, лучше твоей родной дочери, которая ходит в обносках и которую ты лупишь, как животное?
Ну вот, совсем как свекла стал. Психанул, сорвался с места. Ну и проваливай!
Медсестра, которая подслушивала в сторонке, показала мне «класс». Я отвернулся к стене и закрыл глаза. Мне совершенно не хотелось видеть родителей. А вот брата и сестру — вполне. Но больше всего моя душа желала, чтобы меня навестил Илюха.
Проснувшись рано утром, я почувствовал себя хорошо, «вспомнил» свои имя и адрес, сказал их дежурному врачу, сходил в туалет, и ни разу не затошнило. Поскольку в палату меня не переводили, я решил, что пора готовиться к выписке. Подождал, пока придет другая смена и они проведут пятиминутку, а во время обхода отловил женщину-врача и спросил:
— Я чувствую себя хорошо. Скажите, пожалуйста, а домой меня когда отпустят?
Она посмотрела на меня, как на говорящего кота.
— Тебя должны забрать родители.
— А если я с ними поссорился, и они не придут?
Отвечать она не стала. Посчитала, что, когда меня выпишут — не мое щенячье дело.
Что отец ко мне не придет, то понятно, но мама… Она же мать, у нее, по идее, за свое чадо должна болеть душа. Но если он ей велит сидеть дома, она послушается. Надо ж сопляку указать его место.
Ближе к обеду начался ад, и мне казалось, что моя многострадальная голова лопнет, как переспевший арбуз: дети устали сидеть по палатам и начали резвиться. Медсестру, которая меня вчера защищала, сменила истеричная тетенька с глазами навыкат и одуванчиком на голове. Она смешно верещала, и дети шли на все, чтобы извлечь из нее звук и с хохотом разбежаться.
Она пугала их уколами, чуланом и милицией, но ничего не помогало, пока в обед меня не навестила девушка-милиционер по имени Снежана. В коридоре сразу стало пусто. Увидев эту огромную женщину, дети попрятались в палатах — они ж все в основном головой ушибленные, им покой нужен.
Высокая, плечистая, лицо такое, словно его высекали из камня, но не доделали. То есть милиционера в Снежане было процентов восемьдесят, и только двадцать — девушки. Десять справа, десять слева. Размер, наверное, пятый.
Коллеги отца мое дело вести не могли, тут должен работать специалист по малолеткам. Женщина меня опросила, осмотрела шишку на голове, которая уже изрядно стухла. Снующие по коридору дети присмирели, увидев человека в форме. Я подумал-подумал и назвал имена. Пусть отморозки грохочут далеко и надолго.
А вот после трех я услышал многоголосое:
— Пашка! Мартынов Пашка! Покажись!
Голоса доносились с улицы, но — как будто из туалета, где было распахнуто окно.
Я юркнул в туалет, напоминающий тюремный, с белой советской плиткой и дырками в полу вместо унитазов, и выглянул из окна, под которым стояли Илюха, Димоны и Наташка с Борей. Сазу после школы ребята решили меня навестить, приятно, черт возьми! Братец, надо полагать, прогуливал — он учился во вторую смену.
— Привет, парни! И сестра, тебе особый привет.
Наташка, хоть была в штанах, присела в реверансе. Интересно, стала бы она навещать в больнице того Павлика, каким он был раньше? Разве что из-под палки. Нас не учили быть дружными, скорее наоборот, мы конкурировали друг с другом, чтобы урвать хоть молекулу родительского тепла.
— Спасибо, что пришли, — крикнул я.
— Ты как вообще? — прогудел Чабанов.
— В общем нормально. Голова уже не болит, только слабость слегка. Можно домой, но одного не отпускают.
Минаев показал «класс», все повторили его жест.
— Так это…— Чабанов пальцами изобразил бегущего человечка.
А я пожал плечами. Может, и правда прямо сейчас и сбежать? Что с подростка взять, он по умолчанию наскипидаренный, и любой косяк списывается на переходный возраст. Тем более в девяностые, когда всем на все плевать. В самом деле, чего пролежни належивать, когда я в норме?
Я сгонял на пост, выпросил тетрадный лист с карандашом, написал: «Наташа, постучись и попроси передать мне домашнее задание. Вместе и смоемся». Сложил лист самолетиком и запулил его из окна туалета. Писающий мальчик лет десяти наблюдал за мной, разинув рот.
Безумие? Слегка. Имея авантюрную жилку, я все равно жизнь прожил по шаблону. Муштра, муштра и еще раз муштра. Мне четырнадцать — ЧЕТЫРНАДЦАТЬ, мать его! — лет, самое время для легкого безумия.
Если уж проживать жизнь заново, так по-другому. Никакой муштры, только свобода, и фундамент уже заложен! Мой самолетик взмыл вверх, потом клюнул носом и по спирали пошел на снижение, а стайка подростков побежала за ним, соревнуясь, кто его поймает.
Поймал Борис и, улюлюкая, носился — отберите, мол. Отобрали за три секунды. Илюха прочитал послание, передал Наташке, она закивала и побежала ко входу в больницу. Через минуту раздался стук в дверь. Я затаился в туалете, который был прямо у выхода, дождался, когда медсестра откроет дверь и переступит порог, оттолкнул ее и рванул на свободу к Наташке.
Вдвоем мы под крики, взывающие к благоразумию, сбежали по лестнице, и вот тут-то до меня и дошло, что я погорячился. Бросило в пот, зашлось сердце, голова закружилась. Если бы врачи помчались следом, схватили бы. Но всем и правда было плевать, что ребенок самовольно покинул больницу.
Багословенные девяностые, так их и разэдак! Всего тридцать лет прошло, а многие вещи уже кажутся дикостью.
— Стой! — крикнул я сестре. — Хреново мне.
Я поплелся за Наташкой, хватая ртом воздух. Спросил шепотом, пока мы не поравнялись с остальными:
— Что там отец? Мать не бил?
— Да вроде нет, орал только так, что Борька чуть ссаться не начал.
— Что сразу Борька? — услышал и возмутился брат.
Ребята обступили меня, стали расспрашивать, как что было. Я рассказал про вероломное нападение Зямы с Русей, и про ментовку рассказал, и про то, что гопников, скорее всего, теперь закроют.
— Если нет, мы тебе поможем, — прогудел Чабанов. — Достали! Они — толпой, и мы — толпой.
Он сам не заметил, как стал транслировать мою идею.
— А еще знаешь что? — сказал Илюха. — Помнишь, ты приказал тупой нашей Желтковой стих выучить? Так вот случилось чудо! Она выучила, и рассказала, правда, одну строчку забыла, но Верочка на радостях сделала вид, что не заметила. Сколько помню, ни разу Желткова ничего не учила и дэзэ не делала.
Верочкой мы ласково называли Веру Ивановну, учительницу русского и литературы.
— Стопудово влюбилась в тебя, — подтвердил Чабанов.
— Да. — Минаев был, как обычно, многословен.
— После всего этого мне придется на ней жениться, — развел руками я.
Все грянули смехом. Когда они отсмеялись, я обратился к Илюхе:
— Илья, можно я завтра на рассвете заскочу к тебе за удочкой? Вместо уроков порыбачу, заработаю немного, а то отец меня в квартиранты записал и отлучил от холодильника.
— То есть завтра ты не пойдешь в школу? — удивился Чабанов.
— Я на больничном… Вы ж меня не сдадите?
— Как это отлучил? — вдруг заговорил Минаев.
Я объяснил. Наташка принялась материться, смолкла, поймав осуждающие взгляды парней.
— Тебе не идет, — не сдержался Илюха.
— У сопливых не спрашивали, — обиделась сестра, которая была старше нас на два года.
— Так что с удочкой? — напомнил я. — Только родителям не говорите, что я вам рассказал про своего отца.
— Приходи в полвосьмого, дам удочку и два запасных самодура, — пообещал Илюха.
— А потом, в два часа или три, в зависимости от того, как пойдет, я — к тебе, и будем делать уроки.
Больница находилась в городе, ехать в Николаеву было где-то полчаса. Только мы пришли на остановку, как приехал полупустой автобус, мы оккупировали заднюю площадку, как и подобает нормальным, а не забитым подросткам.