Атем

— Что это за безвольная планета, прогнувшаяся под натиском французских завоевателей?

— Прекрасная планета! — пылко возразила Эли. — Разбирающаяся в красоте языков! Почему ты не спал? — перепрыгнула она на старую тему, тем самым продолжив наш недавний телефонный разговор; но мои мысли уже принялись рыться по ящикам комода, хранившего хроники кинолент с воспоминаниями школьных лет.

— Боже, как же я ненавидел французский, — ответил я невпопад и засмеялся, вспомнив лыбящееся лицо фрау Гебель (или Frau Gabel [(нем.) — вилка], как мы тогда её прозвали — фрау «Вилка») с её «вилками» морщин в уголках зорких глаз, которые появлялись в знак саркастического презрения всякий раз, когда я нарочито коверкал ненавистные мне звуки… ненавистные тогда.

— Давно тут топчешься? — спросила Эли, кивнув на вытоптанный мной чёрно-белый шедевр и вырвав из мыслей. — Может, поднимемся наверх и совершим задуманное, пока народ не проснулся? — произнесла она так, словно мы опять куда-то непростительно опаздывали, хотя раненые минуты только-только докарабкались до отметки «тридцать». Четыре тридцать.

Мы брели по извилистым аллеям, прокладывая своими следами новые тропинки на мягком снегу. Эли держала меня под руку, рассказывая о том, почему сегодня проснулась ни свет ни заря, попутно не забывая восторженно дёргать мой рукав каждый раз, как пред нами появлялось что-то «милое», словно она видела снег впервые: снежинки кружатся в свете фонаря — très joli [фонаря — très joli(фр.) — очень мило], какой-то куст похож на припорошённый сахарной пудрой кекс — très joli, тонкие ветви деревьев напоминают лапки шмеля, облепленные пыльцой — très joli! «Смотри! Трэ жоли!»

Когда я пересёк рубеж или достиг того циничного возраста, за которым подобные мелочи больше не вызывают восторга?

— Ты меня вовсе не слушаешь, — заключила Эли, а я поймал себя на мысли, что, кроме тех восхищённых фраз на французском и впрямь не услышал ничего из её рассказа. — Штэф! — почти прокричала она и дёрнула за размашистую ветвь, нависшую над узкой тропинкой, ведущей к пугающе чёрной бездне пруда.

Маленькие снежинки не закружились над нами, как это обычно показывают в попкорн-мелодрамах. Снег начал шлёпаться на макушку, лицо, за шиворот, точно холодные оладьи. Вот тут вспомнились слова Майера о голубях, сбрасывающих свои лепёшки на крыши машин. Для подобного потока откровения понадобилась бы целая эскадрилья пернатых.

— Мне следовало бы совершить в отместку нечто подобное, но ты только оправилась от болезни… — Выгребая из-за шарфа пригоршни мокрого снега, я окончательно потерял приподнятый настрой. Эли же напротив — хохотала без устали.

— Пойдём! — снова дёрнула она за рукав и бросилась бежать к водоёму, намеренно сильно притаптывая пока ещё никем не тронутый мёртвый газон, словно это она была первым человеком, ступившим на поверхность Луны, а не Армстронг.

А я остался стоять на месте, наблюдая за невесомо подпрыгивающим космонавтом. Сейчас мы точно находились на какой-то другой планете. Это там, на Земле, у меня есть союзники, это там, на Земле, всё подчиняется строгим законам физики. Здесь, на Трэжоли, всё настоящее и всё понарошку: мир настоящий, но перевернулся понарошку. Снег холодный по-настоящему, но белый понарошку. Эли — настоящая, но убегает понарошку. По внефизическим законам, убегая от меня, она бежала ко мне. И это по-настоящему, а не понарошку.

Первый день последнего осеннего месяца был раскрашен не только первым снегом, но и великолепием женского непостоянства. Сколько ещё «первых» перво-моментов таится за числом сего дня?

— Красиво, правда? — спросила Эли, обхватив мою руку, стоило мне подойти ближе.

И мы с минуту молча наблюдали за тем, как рой снежных звёздочек опускался на плотную смоляную гладь пруда и, касаясь воды, исчезал в недрах супермассивной чёрной дыры. Поистине, ничто так не завораживает, как смерть звёзд, пусть и хрустальных.

— Правда, — всё же ответил я, хоть вопрос уже начисто утратил свою актуальность. — Знаешь, мне нравится контраст чёрного и белого, нового и старого. В нём кроется какой-то могущественный магнетизм, будь то одежда природы или людей. Но только если меж антиподами царит гармония, что всегда безупречно выходит у природы и лишь изредка у людей. Внешний вид последних частенько превращает красоту контраста в откровенную вульгарность. Вот ты сейчас похожа на бледное пятнышко в…

— Ты хочешь, чтобы я поменяла имидж? — тут же перебила Эли, огорчённо посмотрев на свою одежду.

— Ты хочешь, чтобы ты мне нравилась? — улыбнулся я, как только привычное смущение нарисовалась румянцем на её щеках, выглядывающих из-за горизонта шарфа, точно два солнца на заре. — Хотя я хотел закончить фразу словами «…в море грязи».

— Это… это очень необычный способ сказать… сказать, что… что… — так и не договорив, нахмурилась она и продолжила наблюдать за танцем смерти над водой, шумно вдыхая промозглый воздух, словно собираясь произнести что-то ещё. И я ждал.

Удивительно, насколько тих бывает город ночью. Ежедневно тут копошатся сотни тысяч маленьких жизней, наполняя главные артерии полиритмическим гулом. И только по ночам — в блаженном покое — можно услышать то, что скрывается на глубине ниже двадцати децибелов: ветер, шуршание деревьев, бульканье пруда, походящего сейчас на громадного голодного монстра, жадно глотающего периодически соскальзывающие с тонких ветвей ивы комья снега, и дыхание рядом стоящего человека.

Я смотрел на Эли, прячущую взгляд за пушистой кромкой капюшона, и никак не мог понять — что же такого случилось с ней, с миром в эту белоснежную безмолвную ночь, громом перевернувшую всё с ног на голову: ещё с какой-то опаской, но она тянулась ко мне, и мне полагалось быть довольным тем, как складывались костяшки домино судьбы. Но… тональность эмоций уходит в минор. Моя былая самоуверенность, подпитываемая привычными дневными звуками, сейчас, в гробовом молчании парка, куда-то испарилась. Казалось, я вернулся на двадцать лет назад, во времена подростковой робости, не зная, как поступить, что сказать дальше.

— Пойдём назад? — решилась она нарушить убаюканный безмятежностью, задремавший момент и вновь потянулась за моей рукой.

И в этот самый миг я потерял контроль над собственными действиями, пожалуй, даже не до конца осознав мотивов сего порыва. Очевидно, вулкан страстей, незаметно подпитываемый безрассудной гордыней, давно созрел, и теперь ему только и оставалось что выплеснуть едкую лаву наружу. Ситуацией правили первобытные бессознательные рефлексы, явно пытающиеся защитить меня от чего-то опасного: я стряхнул с себя ладонь Эли столь же торопливо и брезгливо, сколь некоторое время назад смахивал с плеч снег.

— Я что-то сделала не так?

Вопрос прозвучал обеспокоенно и с приторным слащавым акцентом.

— Вернее было бы спросить: что ты не сделала, чтобы стало «так». Ты делаешь многое и ничего из того, что хотим мы оба, — с намерением пойти домой направился я к дорожке блёкло-синих фонарей, ведущей прочь из парка.

— Тебе известны мои желания? — припрыгивая на ходу, последовала она за мной.

— О боже, Эли, будь честной хотя бы с собой! Неужто тебе не осточертели собственные противоречия? Ты тянешься за моей рукой, потому что… Ты тянешься ко мне…

— Потому что ты тянешься ко мне! — вскрикнула она, и я остановился.

— Выходит, если бы я не тянулся, то и ты не тянулась бы?

— Если бы я не тянулась, ты бы даже не захотел тянуться!

— Тебе известно о моих желаниях?

— Минуту назад ты заявил о том, что наши желания совпадают.