Атем

• 2.7 • Первый снег

54

четверг, 1 ноября

Через два крохотных окна, расположенных у потолка над главным пультом в комнате звукозаписи и выходящих на неосвещённый задний двор, ничего не было видно. Кромешная темнота. «С чего вдруг там вообще чему-то быть?» — украдкой проскользнула мысль. Да и что это за странная просьба в столь поздний час? Или ранний? Раненый… Час был ранен собственными же стрелами минут. Подстрелен, пристрелен.

Должно быть, здесь какая-то ошибка. Сообщение, верно, пришло с задержкой. Из-за толстых, обитых различными звукоизоляционными материалами стен связь тут скакала, словно безумная кривая на снимке ЭКГ. «Если не спишь…» — голосом Чеширского Кота шепнуло сознание, и я рванул с места к выходу. И за те несколько секунд, что бежал к лестнице наружу, в голове пронеслись десятки колесниц безумных вариантов. Словно пёс, выскочивший на оживлённую дорогу, в растерянности метался я между ними, не зная, за которую ухватиться. Ополоумевший разум кричал лишь об одном: «Пускай сломаются все двери, пускай намертво замкнутся все замки и навсегда потеряются все ключи. Пусть будет так, чтобы я остался последней надеждой на её спасение». Надеждой? Вот только действительно ли я хотел быть Спасителем, или сам отчаянно искал спасения?

Распахнул дверь — и тотчас же пошатнулся назад, точно под ногами разверзлась бездонная пропасть. Cнег! Шёл снег. Валил огромными тяжёлыми хлопьями, налипая на ветви деревьев, шапкой покрывая ещё зеленеющие кустарники и скрывая под пуховым пледом автомобили, припаркованные в строгом линейном порядке по обе стороны дороги. Ни единого кусочка суши — всё укрыто снегом. И сейчас, купаясь в свете фонарей, он не был белым: он сиял золотом. Небеса и земля поменялись местами, мир перевернулся: под ногами мерцали оранжевые звёзды, а в вышине, над головой, простиралась глухая ночь. Пустая улица утопала в пьянящей тишине и разорвавшемся небесном конфетти. Сейчас мой неосторожный шаг по безупречному покрывалу мог разразиться протяжным воплем хаоса. Но даже в первозданном вселенском беспорядке было своё очарование. Навострив уши, со злорадным наслаждением принялся я топтаться по устлавшему дорожку снегу, разрушая искусно выстроенную природой гармонию и вслушиваясь в едва уловимый предсмертный скрипучий треск миллиардов снежинок. Это так по-людски — разрушать нововозведённые идиллии, с преступным невежеством конкистадора вторгаться на неизведанные земли. А раз уж я и решился посягнуть на чуждую мне территорию, то в чём крылся смысл этой интервенции? Если позже я сам же пошёл в отступление.

Тысячи лет эволюции, а мы всё те же варвары, следующие зову первобытных инстинктов. Эли так и не объяснила, чем было вызвано её желание не врезаться в линию моей судьбы новым шрамом на ладони, а я и не спросил. В тот момент причина меня не интересовала. Зато интересует сейчас. Быть может, оттого с неукротимым рвением следопыта только теперь возжелал я понять мотивы собственного влечения. Неистовым вихрем я рвался в её жизнь, не зная зачем, не думая о последствиях собственных действий, лишь шёл на поводу раздутого эго. Оно ловко манипулировало моими же поступками, заглушая голос здравомыслия. Чего хотел я? Моё Само — как назвал его Ницше. «Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит ещё Само». Само — созидательно, Я же жаждало разрушения. Как оказалось, Эли постигла эту истину раньше меня.

В тот судьбоносный сентябрьский день нашей первой встречи меня одурманил её аромат, такой задорно-юношеский и миндально-сладкий. Я долго не мог понять: тянуло ли меня действительно к ней, или я влюбился в нотки того парфюма. А сейчас это был смех, всегда разный: звонкий, заливистый, раскатистый, порой грубоватый, порой игривый, забавный, искренний, по-детски открытый и дьявольски ехидный, словно целый оркестр управлял симфонией её звуков. И, как и любой мужчина, я алчно жаждал лишь одного — стать дирижёром этих завораживающих мелодий, управлять этим парижским оркестром и обеспечить технически безупречное исполнение. С её возрастающим сопротивлением моя сила — intensité du courant [(фр.) — сила тока] — становилась только мощнее. Эли играла роль «железной леди», я — учителя физики. Но, в отличие от неё, у меня нашлись союзники, которыми сегодня выступили законы вселенской механики, сбросившие с неба верную формулу, известную любому школьнику: «сопротивление большинства металлов понижается при низких температурах».

И, прокручивая список контактов в телефоне, я снова поступался принципами… Не сможет она разобраться в одиночку со своими тараканами, а я не смогу охладить раскалённое до предела либидо. Моё голодное эго велело завладевать всем, что не желало перейти в безусловное подчинение. Мне нужно было непременно обладать ею. Разум же отчаянно пытался уйти в дебри наук и, взывая к совести, принимался анализировать — какую форму обрело бы моё вероломное вторжение: симбиоза? антибиоза?

Нажал на кнопку вызова.

— Алло? — прозвучал её голос так, словно она проверяла исправность микрофона.

— Я выглянул в окно, — коротко ответил я, провоцируя её на дальнейшие действия.

— Прости, я… я разбудила тебя?

Это был слишком очевидный вопрос.

— Разбудила. Но я не спал.

Я не спал, Эли — только проснулась. Не знаю, какие трансформации произошли в ней, но с преображением природы её отношение ко мне вдруг тоже изменилось. Она с такой невероятной лёгкостью и энтузиазмом откликнулась на предложение стать первыми горожанами, истоптавшими заснеженные аллеи парка! Я даже переспросил её, желая уточнить услышанное, посчитав, что от усталости вполне мог ослышаться.

— Да, хорошо, — мягко ответила она, но той бури эмоций, что я ожидал ощутить внутри, не последовало. Я пребывал в странном блаженно-убаюкивающем спокойствии.

Ещё какое-то время простояв у порога, всматриваясь в матовый горчичный купол света где-то вдали за лысеющими кронами парка, я всё безуспешно пытался припомнить название той крышки, которой в изысканных ресторанах, словно колпаком, накрывают горячие блюда, дабы те не остыли. То ли я делал неправильные заказы, то ли рестораны, в которых мне до сей поры довелось побывать, отличались недостаточной претенциозностью, так как подобный столовый прибор я видел только в доме стариков Майера. Интуиция же подсказывала, что любой предмет, имеющий хоть малейшее отношение к изысканности, обязательно должен уходить своими корнями к французским истокам. Так и мой разум, нашедший для своих полей более плодородные почвы, засеивал их семенами новых мыслей, наполненных sens nouveau [новый смысл].

55

Парк был безмолвен и безбожно белоснежен. Вот они, небеса, уронившие облака на обетованную землю. А снег всё падал и падал, навалило уже столько, что ботинки в нём утопали. Я неспешно вышагивал вокруг фонтана, ступая по одним и тем же следам, наблюдая, как углубления, оставленные мной, превращались в тёмные грязевые лужицы.

Откуда-то сверху донеслось негромкое шорканье болоньевой одежды: в белом костюме сноубордиста, смотрящемся точно скафандр, не теряя уверенности в движениях, Эли прошагала мимо меня — вперёд по широкой дорожке, вдоль которой на изогнутых шеях фонарных столбов светились оранжевые колокольчики.

— Эй, космонавт! — окликнул я её.

Она остановилась и принялась крутить головой по сторонам в поисках источника звука, но чёрная куртка быстро выдала моё местонахождение.

— Je vous salue, monsieur le terrien! — шутливо отсалютовала она и, проскользив с пригорка, уцепилась за мою руку, ловя равновесие (стоит ли мне вновь благодарить законы физики?). — Приветствую, господин землянин! — прозвучала та же фраза уже на немецком.