Атем

— Мы вовсе не опаздываем, — притянул я её ближе, когда после очередной остановки последовал очередной наплыв утренних недовольных физиономий, заполняющих и так набитый под завязку трамвай.

Но я и впрямь никак не ожидал, что будет такое столпотворение. Даже если очень постараюсь, не смогу припомнить точных обстоятельств, заставивших меня воспользоваться общественным транспортом в такую беспросветную рань. Возможно, то была пора моего хмельного студенчества. А может, и позднее. Разве так людно было всегда? Признаться, я думал, что наше сегодняшнее недолгое путешествие станет прекрасным утренним rendez-vous amoureux, а вышло… Вышло так, что я оказался узником, запертым за чугунной решёткой светской морали, обездвиженный негласным «кодексом чести порядочного гражданина» и сгорающий от желания вырваться из оков общественной пристойности. Картина того, что происходило здесь и сейчас, кардинально отличалась от моего изначального представления этой поездки. Но это был один из тех редких случаев, когда действительное по всем возможным параметрам превосходило ожидаемое. Вышло так, как я и хотел, — rendez-vous amoureux [(фр.) свидание (дословно: любовная встреча)], но с приставкой «passio

А народ всё прибывал и прибывал, сужая расстояние между мной и Эли до критической отметки возможного взрыва, который вполне мог стать реальным, не будь мы укутаны в такое неимоверное количество тёплых одёжек. Ещё остановка, ещё несколько новоприбывших — толчок откуда-то извне, копошение, давка: и вот наши тела оказались впечатанными друг в друга. Уткнувшись носом мне в грудь, Эли вдруг так неприлично громко чихнула, что несколько пассажиров одарили нас своим утренним недовольством. А вот и он — взрыв, ударной волной тепла прокатившийся по рёбрам вниз.

— Извини, — улыбнулась она, поправив съехавший набекрень берет, в который раз очаровывая меня этими своими ненамеренно кокетливыми крошечными движениями, жестами, повадками, в который раз оставаясь звонкой, изящной француженкой в толпе чопорных немцев.

— Твоё горло ещё болит? — Сам того не заметил, как моя ладонь, соскользнув с её спины, очутилась под кашемировой тканью шарфа на припухших бугорках лимфоузлов, рядом с которыми предательски учащённо пульсировала вена, вторя ударам сердца.

— Не… немного, — хрипло выдавила она, натянув шарф по самые уши. — Это всё чей-то резкий одеколон.

Вот уж что точно, так это то, что душный воздух салона был скован каким-то непомерным количеством запахов, сонмищем невидимых парящих ворсинок, теперь щекочущим и в моём носу. Пахло свежестью и мылом, и всевозможными парфюмерными отдушками: приторно слащавыми, цветочными, фруктовыми, терпкими, горькими и ещё с десятком таких, чьи названия, верно, звучали как длинные химические формулы. Эта дурманящая феерия ароматов, вдобавок к изощрённой тактильной пытке, казалось, вышибала мне мозги.

Возможно, я начинал сходить с ума, потому как, несмотря на царившую внутри трамвая тишину, вдруг отчётливо услышал музыку, рождающуюся из протяжного гудения проводов. Мелодия то уносилась вдаль, пронизывая синий город тонкими волнами звука, то возвращалась охрипшим гулом эха. Как будто металлические рога-клешни трамвая играли на воображаемом грифе. Дёргая за электрические струны, заставляли их вибрировать и сотрясать воздух, словно искажая само пространство.

И пока разум рисовал сюрреалистичные картины, запоминая последовательность аккордов, моя рука, скользнув вниз по спине Эли, нашла пристанище на её талии, отчего по моим венам на бешеной скорости пронёсся электрический разряд. Вырвавшись сквозь кожу звуками французского аккордеона, он слился и ассимилировался с песнью проводов; а дальше — только безумно бьющий по вискам барабанный стук сердца, отбивающий ритм нашего трамвайного танго.

— Мы, случайно, не проехали? — опасаясь потревожить сонных пассажиров, чуть слышно спросила Эли, всматриваясь в туманно-жёлтую улицу через запотевшее от дыхания людей окно.

— Нет, — ответил я, улыбнувшись, однако втайне надеясь быть утянутым за этой так живо гремящей в моей голове мелодией, утянутым подальше от городской возни. — Ты подстригла волосы?

Только сейчас обратил внимание на две невероятно причудливо заплетённые косички, придающие французскому образу Эли штрихи прилежной школьницы — образу, вразрез шедшему с моим представлением её в качестве пылкой танцовщицы.

— Нет! — горячо возразила она, ухватившись за косичку, словно я стоял перед ней и чиркал ножницами, желая откромсать часть себе, возможно, в качестве своеобразного талисмана. — Это так заплетено. Научить? — с чуть уловимыми нотками издёвки прозвучал вопрос.

— Научи, — склонившись над пушистым беретом, шепнул я ей на ухо, едва коснувшись губами, заставив тотчас же трусливо попятиться назад.

Вот только столпившийся вокруг нас народ не позволил сдвинуться ни на сантиметр. Она по-прежнему оставалась прижатой ко мне, а я самодовольно усмехался в мыслях. Но торжество продлилось недолго. На следующей же остановке добрая половина пассажиров сошла, и Эли облегчённо выдохнула.

Как выяснилось позже, салон трамвая опустел именно по той причине, что остановка называлась «Университет». Мы проехали.

51

Семь пятьдесят. Со всех ног бежим на лекцию. Эли, придерживая злосчастный берет, что-то сварливо ворчит себе под нос, но за шумом городского транспорта слов не разобрать, до меня доносится лишь бессвязное бормотание. Я бегу следом, в военной манере размахивая перед грудью кулаками и с невероятно важным видом, точно опаздывая на тайную научную конференцию.

— Эли! — вновь вырвалось именно это имя. — Эли, постой! — не выдержав, рассмеялся я.

— Штэф! — с присущей итальянцам экспрессивностью вскинула она в воздух руку, очевидно, выражая своё негодование тем, что я позволил себе остановиться раньше положенного.

— Давай прогуляем! — сорвалась с языка сумасшедшая мысль. Эли обернулась, её брови скептически изогнулись, но в глазах мелькнули искорки задора. — Ну, давай же! Давай?

Она кинула взгляд на усыпанную опавшей листвой университетскую площадь, по которой торопливо шагали угрюмые студенты и хмурые профессора, затем на меня, а потом снова на площадь. Но эти мимолётные порывы, колебания, это жгучее желание принять соблазнительное предложение, уже горящее в её глазах крохотными огоньками азарта, сдерживались чем-то извне, рискну предположить, опять какими-то вымышленными ею правилами.

— Быстрей! — заметив охранника библиотеки, вывернувшего из закоулка, пронзительно вскрикнула она и, дёрнув меня за рукав, потянула за собой.

Говоря «давай прогуляем», я подразумевал пропуск лекции профессора. Сейчас же цоканье маленьких каблучков по камню мостовой звучало громким гимном революции. Révolution. Именно так. Только на языке французов. Тук-тук! Цок-цок! Révolution! Именно так. Пренебрежительно. Словно пытаясь отхаркнуть от себя это слово. Тук-тук! Цок-цок! Révolution!

Обогнув неприветливое суровое здание университета, мы потерялись в закоулках узких улиц, оторвавшись от мнимого врага, даже не подозревающего о своем вражеском статусе. Мы, давно не дети, сегодня были ими, играющими со своими воображаемыми персонажами, нарушающими вымышленные правила. Всё, кроме азарта и возбуждения, было иллюзорным. Кому какое дело до того, что мы не соизволили явиться на занятие? Мы даже не входим в список школяров университета. Почему же адреналин неистово колотит в каждой клетке тела? Будто о нашем самовольном прогуле непременно доложат строгим родителям. Но мой разум ликовал ещё и оттого, что, очевидно, Эли решила не пойти и на работу, о чём я поинтересовался как бы невзначай, дабы не выдать своего торжества.